– Кто художник? – повторила вопрос Алёна.
Продавец небрежно передернул плечами:
– Не знаю. Наверное, копия с чего-нибудь, причем не самая лучшая. Вот здесь, – он перевернул картину, и стали видны порыжевшая изнанка небрежно загрунтованного холста и грубая основа рамки, – написано: Madeleine, Мадлен.
– Может, автор уточнил, что именно изображено, – нетерпеливо возразила Алёна. – Мол, église Madeleine, то есть церковь Мадлен. Или площадь Мадлен.
– Смотрите… – Продавец ткнул пальцем в убористую надпись в самом низу изнанки холста: «La vendeuse de fleurs à la place de la Madeleine»[2].
– Это название. А художницу, наверное, звали Мадлен. И на самой картине стоит та же буква, видите?
И Алёна в самом деле разглядела в нижнем правом углу полотна, там, где обычно стоит подпись автора, корявенькие буковки: M-O X.
– Думаете, «М» означает «Мадлен»? – усомнилась Алёна, которая, когда не надо, была избыточно доверчива, а иногда становилась – вот как сейчас! – сущим Фомой Неверующим.
– Думаю, это первая буква ее первого имени, – с видом знатока заявил продавец. – Например, ее звали Мадлен-О… Ну, к примеру, Одри, или Одетта…
– Или Одиллия, – немедленно подсказала Алёна, которая обожала балет «Лебединое озеро». – Или Огюстина, или Онорина… Хотя нет, если Огюстина, первая буква была бы А, а если бы Онорина – H[3].
– Мадемуазель иностранка? – лукаво улыбнулся продавец. – Впрочем, ваш очаровательный акцент мне это уже подсказал.
– Да, я русская, – кивнула Алёна.
– О, все русские необычайно красивы… – промурлыкал продавец, глядя в ее декольте.
Собственно, Алёна и сама знала, что все русские красивы (кто не знает, это вообще аксиома). Поэтому она просто кивнула и продолжила разгадывать тайну подписи:
– А что значит X? Начальную букву фамилии?
– Ну да. Например, Xavier, Ксавье. Почему бы нет?
– А была такая художница, Мадлен-Одри Ксавье? – продолжала сомневаться Алёна.
– Наверное, была, если написала картину, – хмыкнул продавец. – Запросто!
– То есть она не очень известная? – огорчилась Алёна.
– Скорее совсем неизвестная, – пренебрежительно пожал плечами молодой человек. – Какая-нибудь любительница. Так, пописывала для себя, для своего удовольствия, ну а теперь потомки пожинают плоды. Довольно хиленькие плоды, а все же… Да и зачем вам картина известного автора? Вы же ее за границу повезете? Картина знаменитости непременно окажется в каком-нибудь секретном таможенном каталоге, ее или запретят вывозить, или пошлину сдерут. А эта… Это для удовольствия! Ну так вы берете картину?
– Беру, – кивнула Алёна решительно и достала кошелек. – У меня, видите ли, день рождения скоро, в сентябре. И хоть, говорят, плохая примета – заранее подарки делать, я все же куплю картину себе в подарок. И завтра первым утренним рейсом она полетит в Россию.
– Мадемуазель, – с парижской улыбкой (нет, в самом деле, так умеют улыбаться только парижане мужского пола!) проговорил продавец, – желаю, чтобы ваша несравненная, уникальная красота (он так и сказал – vôtre beauté incomparable, unique) цвела год от года так же пышно и ярко, как эти цветы! – Парень ткнул пальцем в буйство красок на картине.
Алёна покачала головой и подумала, что тощий чернявый торговец, в остроносом смуглом лице которого было что-то гасконское, совершенно как у короля Генриха IV или, на худой конец, как у д’Артаньяна, совершил одну ошибку. Роковую, можно сказать. Ему надо было цену называть не до комплимента, а после. Сейчас Алёна не то что пятьдесят евро, но даже сто выложила бы. Честное слово!
Но что сказано, то сказано. Алёна отдала деньги, продавец уложил картину в непрезентабельный черный пластиковый пакет, наша героиня поблагодарила, обворожительно улыбнулась – и пошла вниз по рю де Мортир. По пути она увидела маленькую очаровательную кондитерскую и решила проститься с Парижем с помощью шоколадного тортика Opéra – вкуснейшего из всех шоколадных тортиков, вырабатываемых человечеством. Купив средних размеров тортик – не самый большой, а как раз чтобы хватило на двоих любительниц, имея в виду себя и свою подругу Марину, у которой останавливалась, когда приезжала в Париж, – она отправилась своим путем, даже не подозревая, что, если бы не страсть к сладкому, жизнь ее дальнейшая сложилась бы совершенно иначе.
Кто там из великих людей осуждал чревоугодие? Правильно делал, между прочим!
* * *А на тех листочках было написано:
Стою я на холмах Монмартра.
У ног моих лежит Париж.
Он – словно роза изо льда
На темном блюде океана.
Париж прекрасен без изъяна.
Париж сияет, как звезда.
Разверст он, словно бы… Да-да,
Как в рифму просится словечко,
Горячее, ну, словно печка!
Однако я себе клянусь:
Словечком тем не обожгусь,
Не оскверню своих я рук,
Погибну средь метафор-мук,
Но все ж избегну я соблазна,
Мой стих совсем не будет грязным,
Я непристойностей бегу,
И расскажу я как могу
Свою историю в стихах
Невиннейших… ну просто ах!
Сознаюсь, впрочем: я всегда
Любила это злое слово.
Всегда, туда, звезда, бурда…
Бурда – вот рифма! Это ново!
Ведь там, на дне, кипит бурда
Невероятного желанья.
И разверзается… всегда…
Она до самосодроганья
Пред навостренным, словно меч,
Мужским… И что теперь изречь?!
Какая рифма букве «ер»?
Ну, для примера слово – мэр.
Ах, мэр Парижа, говорят,
Имеет девочек подряд
На пляс Пигаль и на Клиши —
Любую вздрючит от души!
А вице-мэр – он тоже плут,
Вдвоем, случается, берут
Одну девицу на двоих…
Позор! Аж покраснел мой стих,
Поскольку не словцо «берут»
Ко мне просилось в строчку тут.
Оно стучится: «Дверь открой,
Впусти меня… стишочек твой
Я разукрашу, как витраж!»
О нет, опасный антураж!
Перечитала… А что, стихи мне удаются! Но вряд ли я долго выдержу. Все же прозой писать способней. К тому же за долгие годы я немного подзабыла русский. То есть с прозой-то управляюсь, пишу без ошибок, а вот рифмы подбирать трудно. Впрочем, еще неизвестно, с ошибками я пишу или без. Говорят, там, в России, теперь какая-то новая орфография, пресловутую букву «ер» не пишут, например. И «ять» – тоже. А читаешь здешнюю русскую прессу или книги – голова кругом: в каждом издательстве, в каждой газетенке своя орфография. Кто до сих пор пишет революцiя, кто уже – революция, кто – жолтый, кто – желтый, кто – чортъ, кто – черт, кто – красныя, кто – красные…
Собственно, с чего я так разволновалась? Не все ли мне равно, будут у меня ошибки или нет? Все равно никто, кроме меня, их не увидит. Я не собираюсь нести свои творения издателям, к примеру, в какой-нибудь «Галлимар». Конечно, не напечатают. Их ведь не Гиппиус и не Тэффи написали! Обо мне они и не знают. Конечно, если бы я назвала фамилию своего мужа, то, может быть… О, представляю себе шумиху, сенсацию! Скандальные стихи madame N! Похождения madame N! Madame N – шлюха! Нет, такая слава мне не нужна. Да и никакая слава мне не нужна. Славы N мне более чем довольно, она мне осточертела. Сейчас даже дико вспомнить, что когда-то я была на сцене, что меня манил зрительный зал, переполненный людьми, что я мечтала о толпах восторженных поклонников… Да, они у меня были. Ну, толпы не толпы, а все же… Теперь же я люблю тишину, я люблю тайну…
И вообще не понимаю, чего вдруг меня потянуло к стихам. А, просто так, баловство. Захотелось снова вспомнить свою жизнь, свои приключения… Собственно говоря, приключений в ней было не слишком много, они начались лишь после того, как меня бросил муж…
Нет, он меня не бросил. Я этого не допущу, развода он не получит! Увещевая меня согласиться развестись и суля золотые горы, он, конечно, думает, что мне нужны только его деньги, что я отказываюсь только из-за того, что боюсь лишиться средств, которые он заработал своей прославленной мазней. А вот и нет! Я хочу, чтобы он имел освященное законом и церковью право носить те рога, которые я ему наставила. На самом деле, на его голове уже тесно от рогов. Там просто свободного места нет! А я почти каждый день наставляю ему новые.
Он считает себя Казановой и настоящим быком в любви. Говорит, что ему не хватит пальцев рук и ног, чтобы пересчитать своих любовниц. Ну а мне не хватит и моих, и его рук и ног, чтобы пересчитать моих любовников.
И самое смешное, что никто об этом не знает. Если бы они, мои мужчины, милые дурачки, только вообразить могли, с чьей женой спят и кому наставили рога!
Вот возгордились бы собой!
* * *– Не нахожу я никого с такими инициалами, – устало сказала Марина. – Наверное, и правда работа любительская. Никакой таможенник на нее даже и не глянет.
Алёна вяло расчесывала мокрые волосы. Она терпеть не могла мыть голову вечерами и ложиться с сырой головой, но завтра будет некогда: ее самолет в семь сорок утра, выходить из дому придется не позднее шести. Пока добежишь до улицы Скриба около Опера, откуда уходит в аэропорт Шарль де Голль замечательный такой зелененький автобус, пока доедешь, пока регистрацию пройдешь… А сейчас ждать, пока волосы высохнут, сил уже нет, пора в постель, времени почти полночь. Засиделись они с Мариной за тортиком, а также за любимым обеими «Бейлисом», заболтались. А потом вдруг обе перепугались: вдруг картину все же не пропустят через таможню, что тогда делать? Марина позвонила своему мужу Морису, знатоку всяческих раритетов, в Мулян. В этой чудной французской деревне у Мориса и Марины был чудный загородный дом, где не раз проводила лето Алёна. И дом, и сам Мулян писательница обожала! Почему-то там с нею происходили всякие невероятные приключения, которые Алёна потом описывала в своих романах, из-за чего Мулян заслужил прозвище криминальной деревни[4].
