Сумерки навалились быстрые, южные. За окном шелестел листьями виноград, с моря долетал соленый ветер. Лёшка подравнял стопку учебников на этажерке, сел на подоконник, на миг зажмурился. Прощай, комната. Сколько их еще будет? Служебных, съемных, городских и гарнизонных?
Мама за стеной уже не плакала. Злые всхлипывания прекратились, возилась, вещи в третий раз перебирала. Лёшка решил сумку не набивать. Только нож перочинный, компас, да новый электрический фонарик. Ну, штаны новые, да ботинки, хоть и жаркие, но добротные. Батя предупредил, чтобы о теплом шмотье не забыли.
Сколько там еще задержимся? До зимы? Вдруг дольше? Отстанешь в школе, потом придется нагонять. Могут и на второй год оставить.
— Лёшик…
Готовы. Чемоданчик, рюкзак, да еще узел с теплой одеждой. Лёшка с облегчением увидел отца в военной форме, — боялся, переоденется батя, а в гражданке он какой-то… неправильный. А так — полевая форма, привычно надраенные сапоги, два ромба на черных петлицах. Только фуражка старая, любимая, вылинявшая, чуть сломанная. Ну, не на парад, это уж точно.
— Что там у тебя, брат, в резерве?
Лёшка предъявил сумку. Фонарь отец забраковал, — с батареями проблемы будут. Лучше взять учебник математики, — первая из наук, в бою без нее никуда. Да и нагонять по ней труднее.
Лёшка поставил фонарик на полку, рядом с оловянным буденовцем, высоко вскинувшим шашку. Глянул на второго конника, — с сигнальным горном. Несите караул, товарищи. Все разъяснится.
Родители сидели в темноте.
— Учебник взял. Еще две тетради и карандаши.
— Толково, — рассеянно одобрил отец.
— Лёшик, присядь на дорожку, — прошептала мама.
Все шелестел, шелестел за окном виноград. По улице кто-то прошел, заливисто рассмеялась девушка. К клубу на Даче Ковалевского народ потянулся…
— Ну, пора, товарищи отпускники, — отец тяжело встал, подхватил с кровати длинный сверток.
— Бать? — с тревогой прошептал Лёшка, угадав под брезентом приклад карабина и ножны шашки.
— Не дури, — с досадой сказал отец. — Это для тамошней жизни. Места глухие. Охота, опять же. Да и мало ли что. А по своим я сроду не стрелял. Матери с узлом помоги.
Лёшка с облегчением подхватил узел. Сейчас разглядел, что на поясе отца старая кобура с наганом, вместо именного миниатюрного браунинга. Это ничего. Все обязательно разъяснится.
Вышли садом, к обрыву. Лёшка тропку давно разведал, оказалось, и отец ее знает. Сползли не без труда. Луна светила в срез, под ногами ничего не разберешь. Мама едва слышно ругалась. Наконец, под ногами оказались прибрежные камни. Двигались в тени, отец вел неспешно, уверенно. Только вот куда? Неужто лодка ждет? Может, с морскими пограничниками условились? А дальше куда? В Турцию Лёшка абсолютно не хотел. А что там кроме Турции и той же дурацкой Румынии имеется?
В раздумьях Лёшка зазевался, плюхнул ногу в воду. Отец обернулся, шикнул:
— Не зевай. Сейчас придем.
— Ноги промочил? — с тревогой прошептала мама.
— Сухие, — соврал Лёшка. — Мам, давай узел понесу. Мы идем-то куда?
Мама дернула плечом:
— Себя донеси, купальщик. И помалкивай.
Остановились у ступенек недостроенного санатория. Белый камень светился в темноте, Лёшка задрал голову, всмотрелся в неразличимый обрыв. Высотища, только звезды мерцают.
— Вон там присядьте, — приказал отец. — Запаздывает наш проводник. Я осмотрюсь пока.
Лёшка сидел рядом с мамой. В тени камня было как-то сыро, неуютно. Пахло водорослями и дохлыми бычками. Мама напряженно прислушивалась.
— Мам, ты не волнуйся. Скоро все образуется. Я уверен. Батю в Москве хорошо знают. Разберутся.
— Очень хорошо, если образуется. Только я, Лёшик, о другом сейчас волнуюсь. О ближайшем. Я, знаешь ли, женщина трусливая.
— Это ты-то трусливая? Ты мне просто скажи, чего мы ждем и я…
— Успокоишь? Верю. Только пусть тебе отец объяснит. Когда мы уже на месте будем. Я в науке не очень-то.
Лёшка открыл рот, чтобы уточнить, о какой науке идет речь, но тут из-за камней беззвучно возник батя с угловатым мешком на спине. Следом слышалось пыхтение и стук камней под подошвами.
Отец осторожно прислонил мешок к камню:
— Знакомьтесь, кто не знаком. Ефим Лукич Шмалько, ученый и изобретатель. Давний мой знакомец. Еще с 20-го года.
— Ефим, ты на нас не наступи, — попросила мама.
— Виноват, — крупный дядька, отдуваясь, поставил на песок громоздкий чемодан. — Доброй ночи, Верочка. А это, надо понимать, Алексей Егорович собственной персоной?
Лёшка неуверенно пожал широкую потную ладонь изобретателя.
— Я вас, Алексей, в последний раз видел двухлетним, — сообщил толстый ученый. — Вы тогда изволили в Николаеве проездом побывать.
— Ефим, ты делом займись, — сказал отец. — Успеешь наговориться.
Мужчины возились с железками. Ефим Лукич бормотал про какой-то контур, в песок с трудом вонзали металлические стержни, натягивали провода.
Лёшка пытался рассмотреть лицо мамы:
— Ты что? Это же прибор такой. Электрический.
Мама как-то прерывисто вздохнула.
— Да не волнуйся ты! — горячо шептал Лёшка. — Современная техника еще и не такое может. Вот дивизионную радиостанцию взять, целый грузовик хитрой техники. Связь — это же как нервы.
— Именно связь, — согласился Ефим Лукич. — В самую точку, молодой человек. Жаль, что подобные возможности современной науки сочтены классово чуждыми выдумками.
— Не болтай, Ефим, — отец вытер руки о бриджи. — Готовность объявляешь?
Лёшка так ничего и не понимал до самого конца. Старался быть взрослым, сдержанным. Ефим Лукич объяснял про эксперименты, про то, что нужно держать металлические предметы подальше от тела, нагревается железо весьма прилично, но по всем расчетам патроны должны выдержать. Мама на всякий случай сняла с Лёшки полевую сумку, положила на остальной багаж.
Ефим Лукич проверил пусковой блок, смонтированный на эбонитовой пластине, прикрутил провода.
— Понимаю, момент волнительный, но ей-богу, для беспокойства нет оснований. Верочка, верьте мне как своей любимой газете «Правда». В конце концов, я уже бывал там. В смысле, не в газете, а по ту сторону. Клятвенно заверяю — великолепный лес, секвойи, птичий гомон. Полагаю, североамериканский континент глубоко доколумбовой эпохи. Полное безлюдье, очаровательная дикость…
— Ефим, не тяни из нас нервы.
Лёшка с недоумением встал, куда велели. Пространство в два квадратных метра ограждали прутья, с протянутыми между ними проводами. На игру похоже. В челюскинцев. Громоздится багаж, с трудом умещаются люди. На плечи Лёшки легли руки мамы.
— Внимание! Включаю! — торжественным шепотом провозгласил Ефим Лукич.
Щелкнул тумблер. Лёшка успел заметить яркую искру от аккумулятора.
Песок под ногами крепко ударил по подошвам. Мама ойкнула, села. Лёшка неловко повалился ей на колени. Под ногами оказался не черноморский песок, а каменистая сухая земля. Воздух, холодный и очень текучий, наполнял легкие. Вокруг плыла серая дымка раннего-раннего утра. Лёшка ошеломленно завертел головой.
— Ефим, по-твоему, это секвойи? — страшным шепотом поинтересовался отец.
Ефим Лукич неловко перешагнул через чемодан, потрогал ветвь низкорослого куста.
— Гм, это не секвойя, естественно. Но тоже хвойное. Полагаю, можжевельник.
— У нас в Туркестане эти кусты арчой назывались, — сквозь зубы сказал батя и принялся разматывать сверток с оружием.
— Промахнулись слегка, — пробубнил Ефим Лукич озираясь. — Сейчас определимся…
Вокруг высились горы. Беглецы оказались на одном из узких уступов крутого склона. Внизу, метрах в пятидесяти, текла река, — доносился рокот воды, бьющейся о пенные камни. Уступ, похожий на заброшенную тропу, тянулся вдоль отвесного среза, заросшего цепкими кустами можжевельника.
— Ничего страшного, — Ефим Лукич сел на чемодан. — Сейчас рассветет, осмотримся, понаблюдаем.
— Иди-ка сюда, наблюдатель, — пробормотал отец, прислушиваясь.
— Да не паникуй ты. Погрешности в любом деле могут… — Ефим Лукич охнул и начал медленно валиться с чемодана.
Лёшка с опозданием расслышал короткий свист. Свистнуло снова, чиркнуло по скале над головой у мамы.
— Под стену! — рявкнул отец, щелкая затвором.
Мама рванула Лёшку, швырнула под козырек скалы. Ниже по террасе угрожающе взвыли-завизжали десятками голосов. Басмачи! Засвистело-застучало по камням. Лёшка, наконец, разглядел расщепившуюся стрелу с нелепым, обмотанным вроде бы просмоленной бечевкой, наконечником. Каменный, что ли?
Отец рванулся к вздрагивающему на земле Ефиму Лукичу, ухватил за шиворот, поволок под скалу. Толстяк застонал, из его бока торчало древко стрелы, оперение вздрагивало от вздоха-выдоха пробитого легкого.