Джордж Райт
Возвращенец
Когда они ворвались, она была еще жива. Она не могла кричать и неудивительно, ведь я зашил ей рот ее собственными волосами — но слабые стоны еще вырывались из ее изрезанных ноздрей, и обнаженные кровеносные сосуды быстро пульсировали. Я стоял над ней со своим инструментом, своим резцом скульптора — своим скальпелем — и думал о последнем штрихе, который должен завершить мой новый шедевр. Эти ничтожные газетные писаки, обозвавшие меня Мясником — что они понимают? Быдло, тупое ничтожество, квинтэссенция толпы. Я не какой-нибудь там сексуальный маньяк. Я художник! Только мой материал не холодный мрамор, а живая плоть. Я беру самый грязный и низменный предмет — тело шлюхи — и превращаю его в произведение искусства. Увы, цивилизация толпы не в состоянии оценить мою работу; они просто-напросто сожгут ее в крематории или зароют гнить в землю, и не останется ничего, кроме полицейских фотографий. Но разве истинному художнику есть дело до признания толпы?
Я уже понял, где мой скальпель должен в последний раз прикоснуться к ее телу — и в этот миг они ворвались. Без всякого там «Откройте, полиция!», просто внезапным ударом снесли дверь и в следующий миг были уже внутри. Я развернулся с ним, в халате и с окровавленным скальпелем в правой руке, и в тот же миг два тяжелых удара в грудь отбросили меня прямо на стол, где лежало мое творение. Выстрелы я услышал позже; это странно — ведь стреляли с трех метров, расстояние слишком маленькое, чтобы преимущество скорости пули над скоростью звука успело сказаться — но факт остается фактом. Боли не было. Я удивился, почему ее нет, и удивился, почему они стреляют. Они могли бы взять меня живым, если бы хотели. И я понял, что они слишком ненавидели меня за то, что я делал. Не за убитых мною шлюх, какой от них прок? — а за то, что я осмелился встать выше толпы. Они знали, что смертная казнь отменена, и сделали вид, будто я оказал сопротивление при аресте. Жалкие лицемеры…
Пока все эти мысли проносились в моем сознании, в глазах у меня потемнело, и в ушах послышался тонкий звон, внезапно оборвавшийся. Затем… затем сквозь красную темноту снова стали проступать очертания комнаты; больше всего это напоминало проявление фотографии. Я по-прежнему не чувствовал боли — более того, я понял, что вообще не чувствую своего тела; я даже не мог понять, открыты или нет мои глаза. Комната была видна в необычном ракурсе, и я осознал, что смотрю откуда-то из-под потолка; я взглянул вниз и увидел свое тело, наполовину лежащее на моем последнем творении; моя кровь смешалась с ее кровью. Из этого в принципе могла бы выйти неплохая композиция, но мое тело лежало неправильно, не так, как следовало; мне хотелось поправить его, но я не мог этого сделать. Какая-то сила плавно увлекала меня вверх, и я подумал, что сейчас ударюсь о потолок, однако прошел сквозь него, словно он был иллюзией. Я ожидал увидеть чердак, но чердака не было; вместо этого я оказался в каком-то сером круглом туннеле, тянувшемся в туманную даль; и в этой дали горел свет. Я летел по туннелю навстречу этому свету, набирая скорость, но не чувствуя сопротивления воздуха; полет длился долго, словно туннель был намного длиннее, чем казалось на вид. Я даже успел испугаться, что это будет длиться вечно — но светлый круг вдруг быстро приблизился, и меня вышвырнуло из туннеля, словно снаряд из пушки.
Я оказался в воздухе на огромной высоте — наверное, километра два. Внизу подо мной, на залитой ярким солнечным светом равнине, раскинулся город — самый необычный из всех когда-либо виденных мной городов; и я падал туда. Город был огромен; он простирался во все стороны, насколько хватало глаз — а я лишь в следующий момент понял, что в этом мире горизонт находится куда дальше, чем на Земле. Собственно, горизонта как такового не было; далеко-далеко мир растворялся в дымке. Но не размеры города были удивительнее всего — в нем, казалось, соединились все города Земли. Я видел небоскребы из стекла и бетона и классические особняки с колоннами, крутые черепичные крыши средневековой Европы и купола восточных дворцов; блестела на солнце вода каналов, автомобили мчались по многорядным шоссе, а по булыжным мостовым неспешно двигались конные экипажи.
«Если это и есть небесный Иерусалим, то рай устроен куда более технократично, чем полагают священники, — подумал я. — Впрочем, узнав, что такой, как я, попадет в рай, они и вовсе позеленели бы от злости.»
Словно в ответ на эту мысль я заметил, что направление моего полета изменилось. Я по-прежнему падал вниз, но меня явственно сносило все больше и больше в сторону. Я не боялся разбиться при падении — было бы слишком нелепо умереть во второй раз — но, по мере того, как скорость бокового дрейфа все увеличивалась, это начало меня беспокоить. Пока внизу мелькали бесконечные крыши, сады и парки города, я еще мог тешить себя мыслью, что меня просто доставляют в нужный квартал — но вот дома поредели, стали попадаться пустыри, а меня несло все дальше и дальше. Теперь я уже не падал, а медленно снижался, словно самолет на бреющем полете; но место приземления, судя по всему, было еще далеко. Промелькнули предместья; внизу проносились холмы и перелески. Несколько раз я пролетал над небольшими городами и деревнями — в отличие от большого города, они не были отмечены печатью эклектики; попадались фермы с обширными квадратами желтеющих полей и одинокие особняки в старинном стиле. Я заметил, что постепенно становится темнее; если город был залит светом летнего полудня, то над местами, где я летел теперь, день клонился к вечеру.
Растительность внизу становилась все более чахлой; исчезли деревья, травяной покров распадался на все более редкие островки, лишь уродливые ветви колючего кустарника еще поднимались над глинистой и каменистой почвой. Сгущались сумерки; теперь я отчетливо видел, что впереди еще темнее, сзади же, там, где остался город, все еще виден был свет. Скорость полета замедлилась, но меня по-прежнему несло в пустыню и в темноту, и я окончательно убедился, что мои мысли о рае были очень преждевременными.
Наконец, скорость упала настолько, что, будь я самолетом, уже не могла бы держать меня в воздухе. Каменистая почва быстро приближалась. Через несколько мгновений я ударился о нее обеими ногами, упал и перекатился, почувствовав, что у меня снова есть тело. Полет закончился.
Я поднялся на ноги, попутно убедившись, что вместе с телом получил свою обычную одежду и обувь. Вокруг простиралась практически безжизненная пустыня, серая в послезакатных сумерках. Дул удивительно ровный ветер, толкавший меня в спину — вперед, во тьму.
Поначалу я и не думал подчиняться этому молчаливому указанию. Я развернулся лицом к ветру и пошел в сторону невидимого отсюда города. Но казалось, что с каждым моим шагом ветер усиливается. Впрочем… не могу с уверенностью сказать, что это был именно ветер. От него не перехватывало дыхание, он не сек песком лицо, не шумел в ушах. Скорее это было просто давление, нараставшее по мере моего движения к городу. Я шел, наклонившись вперед, сжав зубы и с трудом переставляя ноги, но вскоре принужден был и вовсе остановиться. Раз за разом я пытался продвинуться дальше, даже опустился на четвереньки и пытался ползти, но все было безуспешно. Неведомая сила закрывала мне путь в город. В конце концов я сдался и зашагал обратно в пустыню.
Я шел уже несколько часов. На Земле я бы уже страдал от жажды, да и ноги бы, вероятно, натер; здесь же я не чувствовал даже физической усталости — только тоску от унылого пейзажа вокруг и неизвестности впереди. Давление в спину ослабло, но все же не исчезло совсем. Освещение практически не изменилось, подтвердив мою догадку, что оно зависит от удаленности от города, а не от времени. И в этом сумеречном свете я внезапно увидел человека.
Он сидел неподвижно в стороне от направления моего движения, и сперва я решил, что это просто камень. Но в окружавшей меня пустыне не было таких больших камней. Еще не веря, что вижу здесь кого-то живого (насколько вообще уместен такой термин), я громко окликнул его и замахал руками. Он, однако, не отреагировал, и тогда я почти бегом устремился к нему.
Если доселе увиденное здесь мало напоминало проповеди священников, то теперь предо мной была картина в совершенно библейском стиле. На камне сидел изможденный старик, босой, в рубище. Грязные спутанные космы седых волос и бороды почти скрывали его лицо. Вид его был столь жалок, что я рефлекторно задал совсем не тот вопрос, который меня интересовал:
— Могу я вам помочь?
— Нет, — ответил он глухим голосом. — Здесь нет места помощи.
— Здесь — это где? — перешел я к более интересующей меня теме.
— Ты лишился зрения или ума? Здесь, в аду.
— Город не показался мне особенно инфернальным.
— Город там, а ты здесь, — резонно ответил старик. — Почему бы тебе не пойти туда, умник?