Сильвия Лепаж и Меран, его преданные соратники, устроили ему овацию.
Билли Гамбург и Дото, как всегда, остались последними.
— Хочу свозить вас в одну потрясную рыгаловку, которую мы с пацанкой только что откопали, — сказал Билли. — В районе Жавеля, в брюхе старой баржи. Успеем дерябнуть только по стаканчику, зато такой прелести вы, ручаюсь, не пробовали. Настоящая жавелевая водичка! Заодно послушаю, что вы скажете о норове Эжени, моей новой тачки.
Лежанвье обернулся к Диане, ища ее взгляда, но та уже предвкушала Жавель. Ее лицо, озаренное ребяческой радостью, показалось ему еще прекраснее.
— Сожалею, — сухо сказал он, — но меня ждет работа. — У него сжалось горло. — Забирайте Диану, если она пожелает, — при условии, что вернете ее до рассвета, в целости и сохранности.
— Разве мы не знаем, как обращаться с саксонским фарфором?. — ухмыльнулся Билли.
По правде говоря, в кабинете адвокату делать было совершенно нечего — разве что слушать, как стучат внизу высокие Дианины каблучки, ждать, когда Диана уйдет, ждать, когда Диана вернется…
Она вихрем влетела пожелать ему спокойной ночи, посадила ему на нос пятно помады и, прежде чем исчезнуть, одарила напоследок пленительным шуршанием шелка, которое так вскружило ему голову в начале вечера.
Грохот входной двери, со всего размаху захлопнутой Билли, сотряс весь дом. «Билли и Дото: друзья, полученные за Дианой в приданое», — с горечью подумал Лежанвье. Свидетели на их свадьбе, свидетели их личной жизни. Внимательные, преданные, назойливые, маячат перед глазами с утра до ночи — приживалы да и только.
Нарастающее с каждой секундой сердитое урчание, рев отрывающегося от земли самолета: Эжени, новая «тачка» Билли, полетела к Жавелю…
Вернер Лежанвье снова открыл красную тетрадку, принялся ее рассеянно перелистывать. Чтобы убить время. А может, и для того, чтобы красная тетрадка, это снисходительное зеркало, отразила ему образ вечно молодого Лежанвье.
«„Tabloids“ — американские бульварные листки, специализирующиеся на светском шантаже.
„Ай Сарай! Пар Жибор!“ — так кричат колдуны, вызывая демона.
„Лэм Ки“, „Лэм Ки Хогг“, „Чон Чикен“, „Чон Рустер“, „Кок энд Элифент“, „Лайон Глоуб энд Элифент“ — наиболее известные сорта опия.
„Потребуется девять, поколений, чтобы негр начал думать как белый“ (генерал Ли).
„Кошка, что ждет все время у одной и той же норы, там и умрет, и мышь, что заставляет ждать все время одну и ту же кошку, тоже умрет“. (Польская пословица).
Приди, сожму тебя
В объятьях, черная беда,
Недаром мудрецы твердят.
Что в этом мудрость
(Шекспир).»
Цвет чернил, состояние страниц, почерк — то прямой, то наклонный, там небрежный, там старательный — все это давало точную датировку каждой записи, каждой цитаты, вызывало в его памяти тогдашнюю обстановку: его первое Рождество на высоте две тысячи метров, Жансон-де-Сайи, его две комнатки в мансарде на бульваре Гувьон-Сен-Сир, самоубийство его отца, рождение Жоэллы…
«Почти все смертельно ядовитые алкалоиды, такие как стрихнин, кураре, мышьяк, морфин, белладонна, являются так называемыми кумулятивными ядами: это означает, что они долго не выводятся, остаются в организме на протяжении многих недель после приема, даже в разлагающемся трупе.
Эти яды обычно применяются в виде тонизирующих средств, но при вскрытии с помощью реактивов и электролиза всегда можно определить, была ли нормальная доза превышена на один или даже полмиллиграмма.
Отметим, что в некоторых случаях, начиная с дела Вильдьё, разбиравшегося в 1881 году, отравителю — в данном случае аптечному провизору по фамилии Ламперёр — удавалось…»
Вернер Лежанвье вздрогнул: в вестибюле настойчиво звонил звонок.
Адвокат сразу понял, что это Диана, которая, запоздало вспомнив о данном ему обещании, под тем или иным предлогом поторопила Билли и Дото отвезти ее домой.
Он не стал тратить время, чтобы спрятать бутылку виски в ящик, а сбежал в вестибюль и распахнул настежь входную дверь…
На пороге высилась мужская фигура, казавшаяся еще больше в свете уличного фонаря напротив.
— Что такое? — пробормотал адвокат, попятившись. — Кто вы?
— Лазарь, мэтр, — произнес гость. — Воскресший Лазарь.
II
Вернер Лежанвье провел Антонена Лазаря в свой рабочий кабинет. А что ему оставалось делать?
— Собрались на покой после трудов праведных, дорогой мэтр?
— Нет, я… я изучал одно досье.
— В таком случае прошу извинить меня вдвойне, но я посчитал совершенно неотложным выразить вам свою благодарность. Я сидел в баре напротив и дожидался отъезда ваших гостей. Если не ошибаюсь, скромный ужин в кругу друзей? Отмечали выигранный вами процесс — то есть мое оправдание?
Адвокат утвердительно кивнул, испытывая одновременно ни на чем не основанное ощущение вины и глухое раздражение.
Лазарь восхищенно огляделся.
— Роскошный у вас кабинет! Настоящий ампир, если я что-нибудь в этом смыслю!
Он уселся в кресло — на долю секунды раньше, чем его пригласили, — потом вдруг вскочил, подошел к книжным полкам.
— «Пандекты»… «Законы» Платона… «Филиппики» Демосфена… «Рассуждение о методе» Декарта… «Кодекс уголовного следствия»… «Трактат о физиогномике»… «Психология свидетеля»… Лаватер, Франц Гросс, Бертильон, Локар… Черт побери, и вы все это осилили?
Повернувшись на четверть оборота, он теперь разглядывал, прищурив правый глаз и воздев левую бровь, фотокарточку Дианы, которая в рамке из красного сафьяна украшала письменный стол.
— Госпожа Лежанвье? Поздравляю, дорогой мэтр! Вот что я называю красивой женщиной: привлекательная, изысканная и так далее!
Еще с первой их встречи на пороге залитой августовским солнцем камеры Вернера Лежанвье покоробила развязность его клиента — развязность, граничащая с наглостью. Отказавшись от предложенной узником английской сигареты, он тогда закурил одну из своих «Житан» из маисовой бумаги, сухо посоветовав ему подыскать себе другого адвоката. Он рассчитывал на то, что Лазарь бросится извиняться, попытается его удержать, но тот лишь стукнул себя в грудь:
— Так мне и надо! Может, хоть это отучит меня зубоскалить в беде! Выход здесь, мэтр… Осторожнее, ступенька!
Неожиданное угрызение совести приковало адвоката к месту.
— Я хочу правду, всю правду! Вы убили эту женщину — да или нет?
— Нет, но, боюсь, я не сумею сказать этого с подобающей убедительностью. Клянусь честью, нет! Хм, это звучит отчего-то фальшиво в нашем велеречивом мире, не правда ли? Я словно пытаюсь всучить стиральную машину!
— Разве не в этом состоит ваше ремесло?
— Прикрытие, мэтр, не более того! И вот вам доказательство: чем дольше я заговариваю очередной домохозяйке зубы, тем недоверчивее относится она к техническому прогрессу. К тому же мне страшно не везет: я путало марки!
Невиновность человека определяется отнюдь не тоном, каким он говорит.
Лазарь словно выступал на захудалой провинциальной сцене.
Вот тогда-то Вернер Лежанвье и решил купить у коммивояжера норовистую «Белоснежку» — взять на себя его защиту.
Лазарь выложил на стол маленький белый сверток, перевязанный тонкой золоченой тесьмой кондитера.
— Вот, принес вам безделушку. Так, пустячок.
Остро наточенным перочинным ножом Лежанвье перерезал тесьму. В свертке оказался серебряный портсигар, на котором были выгравированы его инициалы.
Лазарь исподлобья наблюдал за адвокатом.
— Вам нравится, дорогой мэтр? Я заказал его у Картье еще до процесса, иначе, сами понимаете, не мог бы презентовать его вам вовремя! — беззаботно заявил он, вытягивая свои длинные ноги и заглаживая пальцами и без того безупречные складки на брюках. (Еще в камере адвоката поразила неброская элегантность Лазаря и то внимание, какое он уделял своему внешнему виду.) Весомое свидетельство доверия накануне часа «Ч», не так ли?
— Благодарю вас, — заставил себя выговорить Вернер Лежанвье. — Я очень тронут.
— Да бросьте! — усмехнулся его гость. — Откройте. Вы по-прежнему не любите английских?
В портсигаре находились «Житан» из маисовой бумаги, чем адвокат был по-настоящему тронут.
— Выпьем? — предложил он.
— С удовольствием.
В третьем ящике левой тумбы оказались и два прозрачных пластиковых стаканчика.
Дрожащей рукой адвокат наполнил их до краев.
— Ну что ж… За ваше воскресение!
— Ваше здоровье! — откликнулся Лазарь.
В тюрьме ему, Бог знает как, удалось загореть, глаза его под тяжелыми веками оставались ярко-синими, ему нельзя было дать и тридцати лет, хотя на самом деле он подбирался к сорока.