– Но почему наша вселенная не может быть виртуальным созданием этого разума, а мы – просто очередным из его бесчисленных приключений, глобальным скриптом, метасном, лекарством от скуки пролонгированного действия?
– Может, Вселенная и сон. Но я не любитель эскапизма – просто потому, что так неинтересно. Кроме того, если она – сон, то покинуть его мы, дети этого сна, его неотъемлемая часть, не можем. Если же Вселенная создана, но не просто помыслена – есть возможность покинуть ее и увидеть то, что снаружи. Полагаю, Вселенная не полностью замкнута, в ее структуре присутствует минимум одна червоточина – «горлышко колбы», через которое можно проникнуть во внешнюю Метавселенную, где наша реальность – всего лишь точка, безмассовая элементарная частица. Эта червоточина и есть Бог.
– Я не понимаю этого, – признался Стигмата, завороженный открывшейся перед внутренним взором картиной исполинской вереницы миров. – Но я заворожен открывшейся перед внутренним взором картиной исполинской вереницы миров.
– Это еще что! – возразил Старец. – Ты подумай о другом. До победы глобализации культуры развивались, будто животные в экосистеме. Первобытные люди занимали нишу в пищевой пирамиде, а ведь в ней царит взаимоподдержка через смерть: волки едят лосей, те едят траву, если они съедят ее слишком много, то с нехваткой пищи начнут слабеть и волкам будет легче догнать их, но тогда им будет не хватать еды, волки начнут вымирать и будут меньше есть лосей, которых станет больше… Однако человек поднялся над этой системой и сам стал управлять ею. И что? Он принялся воевать сам с собой, естественный отбор перешел на другой уровень: война культур. Такой естественный отбор культур способствовал их прогрессу, «отбирая» наиболее здоровые и приспособленные. Увы, была допущена ошибка: культурам не следовало унифицироваться полностью – ибо не с кем стало бороться. Еще некоторое время унифицированная планетарная культура держалась за счет внутреннего бурления, затем энтропия победила. Но Цивилизация – неравновесная система, она не может пребывать в покое, ибо тогда сваливается внутрь самой себя и, погребенная под своими обломками, гниет, умирая. Нет, ей необходимо экстенсивное развитие… Что дальше? Космос.
– Но дело не только в нем, – продолжила Галеви Таши. – По-старому мы жить все равно не можем. Ты знаешь, что каждое следующее поколение людей болезненнее предыдущего? Ведь мы сломали механизм естественного отбора – стараниями медицины выживают те, кто выживать не должен. Генетические нарушения накапливаются в генофонде, из поколения в поколение больных все больше, дети все хуже приспособлены к выживанию, но и медицина продолжает улучшаться. К чему это ведет? Попробуй reductio ad absurdum, доведи ситуацию до абсурда: через десять поколений каждый новорожденный болен всеми известными болезнями, и с первого мига жизни до самой смерти всесильная медицина беспрерывно занимается его лечением. Абсурд? Но мы идем к этому – хотя дойти до такого, конечно, не можем. Что-то должно произойти, что сломает тенденцию: глобальная война, пандемия, изменение всего уклада жизни… рождение Фермы и объединение человечества под сенью его.
– Чтобы распространиться по космосу, вы решили сделать всех одинаковыми? – спросил Стигмата. – Но это же глупо. Вы не знаете, с чем столкнетесь в космосе. Чтобы справиться с его разнообразием, надо усилить собственное разнообразие. Человечество должно быть разнообразным… даже избыточно разнообразным, дабы совладать с многообразием Вселенной.
– Вселенная изоморфна, – возразил карлик.
– Но только в больших масштабах – а люди, прежде чем достичь их, будут иметь дело с меньшими размерностями.
– Ты не понимаешь! – закричал Старец. – Опять не понимаешь! Разнообразие будет – но разнообразие, возникающее на более высоком уровне, чем различие между склонностями, характером, поведением личностей. Всевозможные паттерны будут порождаться на уровне взаимодействия тысяч личностей внутри человейника, на уровне глобальных нейросетей, единицами которых служат не нейроны, но сознания! Современные люди недостойны космоса. Те, которые станут достойны его, уже не будут людьми. Груз, полученный нами от предков, сама наша натура не позволит нам двигаться дальше. Значит – надо менять натуру. И что же хочешь ты, Стигмата? Откат, топтание на месте, милосердное прозябание? Мы хотим создать пусть бесчеловечное, но движение вперед, хотим увести людей в бесконечность, сделав так, чтобы они перестали быть людьми, направить их в нескончаемый путь по оси времени. А ты? Отказ от истории, вечное возвращение к рождению и смерти, гнили органического земного существования? Тоже бесконечность – но дурная, мертвая, бесконечность бега по кругу? Вечное Средневековье!
– Нет, – сказал Стигмата. – Ты хотите изменить человеческую природу. Но ты меняете ее не туда.
– Не туда? – зашипел карлик. – Не туда! А ты знаешь – куда?! Ты ведаешь путь? Так ты – Бог?
– Нет, я…
– Тогда откуда знаешь, что прав? Или люди просили тебя что-то менять? Те, на планете? Ведь большинству из них нравилась эта жизнь, их устраивало, когда Большой Брат смотрит с орбиты… А ты считаешь, что так жить нельзя? Но откуда ты знаешь? Почему решил за них? Ведь они не просили… выходит, для тебя люди – как бараны, овцы, а ты пастух, вольный направлять их, куда счел нужным?
– Нет, это для вас они как бараны. Вы хотите отравить их религиозным вирусом…
– Отравить? А может, осчастливить? – уже спокойнее продолжала клон. – Различие виртуала и реала – проблема статуса, но не бытия. Утопия и антиутопия – суть одно и то же, вопрос лишь в точке зрения.
Старец не успел договорить: субличность взяла контроль над телом Стигматы, подняла правую руку и выстрелила облачком цианида из указательного пальца. Старец вскрикнул и, захрипев, упал. Со всех сторон карлики-клоны бросились к нему.
– Что ты наделал?! – закричала Галеви Таши. – Ты убил себя! Ведь он – это ты через много лет!
Старец стал опухать, голова его раздулась, черепная кость потекла – он умер через несколько мгновений, и как только стихло сиплое дыхание, слабо клокочущее в набухшей груди, как только угасли побелевшие глаза, карлики налетели на Стигмату.
– Твоя субличность – лишь твое подсознание! – кричала ученая вслед ему, убегающему от преследователей. —
Они – твои дети, а я – вторая твоя половина! Ты убил себя, убил себя!
Стигмата успел сделать лишь несколько шагов – коридор дрогнул, и он упал на пол. Вслед за ним попадали клоны. Коридор гнулся, как огромная змея, стены сжимались – изгибался весь Соляр. Карлики ползли, обратив к беглецу крошечные сморщенные лица, лица Старца… и Стигматы, как он внезапно понял. Крича от ужаса, он полз прочь, а клоны догоняли. Коридор извивался, цепкие ручки схватили Стигмату за щиколотки, когда мир скрутился жгутом, стены и потолок, ставшие липкими и влажными, сошлись – и настал тесный мрак.
– Блаженный Стигмата! – саркастически сказало его подсознание из тьмы. – Только один вдох отделяет тебя от смерти. Что ты будешь делать со своим жалким мгновением?
«Я проживу его, – подумал Стигмата. – А для чего еще существуют мгновения?»
Воздуха не было, он задыхался в вязкой тьме. Но вот сквозь нее пробился лучик света – многоцветного, удивительного света. Мир, сожрав себя, прошел сквозь червоточину и развернулся в новые измерения. Стигмата вытянул руку, ощутил под ладонью липкую влажную поверхность. Рука мелко задрожала. Рывок, еще один… и он выбрался из мягкого кольчатого тела.
Стигмата встал. Крупные комья слизи сползали с него, как мокрый снег по стеклу. Он покачнулся, моргая, похлопал себя по бокам, зажмурился, замер ненадолго, потом огляделся. Странная картина открылась ему. Странная и интересная. Кинув взгляд через плечо, Стигмата увидел мертвого Ферму. Тогда он отряхнул с ног своих остатки слизи и отправился в путь.
Дандарел жив
Сокровенность
Начать с того, что уже стемнело, дон Дюгон устал и продрог, а до его жилища, стоящего по другую сторону обширного поля, оставалось изрядно – лига, не меньше. К тому же его напугал мальчишка. Но сначала из растущих на обочине кустов вылез дряхлый кот. Он остановился возле Дюгона, разинул пасть, будто собирался сказать нечто важное, и тут на дороге появился преследователь.
На нем были штаны мехом наружу и жилетка. Вместо левой руки – сморщенная культяпка, левый глаз скрыт под черной повязкой, волосы грязными прядями свисают до плеч.
Дон Дюгон не успел опомниться, как юнец поднял тяжеленную булыгу, запустил ею в зверька и размозжил бедняге голову. Дюгон, с младых ногтей любивший кошек, мало что не подскочил, когда мертвое тело упало у его ног.
– Ты что творишь?! – возопил он и потряс кулаками, вознамерившись хорошенько поколотить малолетнего негодяя. А мальчишка присел, широко расставив ноги и ощерившись, свирепо выдохнул:
