— Гудвин! — услышал Томас чей-то крик.
Томас задержал дыхание. Кровь бросилась в голову. Несмотря на страх, он ощутил и дикую ярость. Неделю тому этот молодой наглец оскорбил его в присутствии множества рыцарей. За что и получил такой удар мечом, что только силы ада смогли слепить его из двух половинок!
Он ощутил множество взглядов, все-таки уже назван королем, до коронации — один шаг, и, собрав волю в кулак, вопросил грозно и с придыханием:
— Разве я приглашал... оттуда?
Из обугленного рта Гудвина, в запекшейся крови, в язвах, вырвались хрипы. Он пытался заговорить, но криво сросшийся рот дергался в судорогах. Наконец остатки нижней губы лопнули, брызнула ядовито желтая кровь, тут же почернела и взвилась иссиня-черным дымком. На мраморных плитах появились мелкие язвочки.
С нечеловеческим усилием он прохрипел:
— Я... за своим...
В мертвой тишине Томас спросил неистово:
— За своим? Я тебе что-то должен помимо еще одного достойного удара?.. А то и двух? Эй, подать мой острый меч и моего коня!.. Э-э, коня не надо, а меч неси, да побыстрее, пока это пугало не удрало. А ты, святой отец, чего пятишься как небольшая красная рыба? Брызни пока что святой водой! Да не скупись, это не вино.
Священник, дрожа как осиновый лист, воздел кверху крест и толстую книгу:
— Изыди!.. Изыди, именем Девы Марии...
Голос его прозвучал как блеянье заблудившегося ягненка в ночном лесу. Исчадие ада вперило в него грозные очи. Багровый огонь в них разгорелся, словно угли костра на ветру, стал пурпурным, как зарево пожара:
— Что бяшешь?..
— Тебе, — пролепетал священник, — нет власти над чистыми душами...
— Здесь нет... чистых, — ответил обгорелый рыцарь. Он тужился, страшно гримасничал, в зале слышались частые шлепки, будто кипы белья равномерно бросали на каменный пол: жены рыцарей падали без памяти, а мужья с готовностью подхватывали и уносили на свежий воздух. — Вы из трюма... А я пришел... за своим...
В дверях слышались крики. Как грецкие орехи трещали рыцарские панцири. Гости выскакивали, топтали друг друга. Томас вскрикнул с нарастающей яростью:
— Сам ты скот из Ноева трюма! Кто тебе обещал?
— Ты, — ответил выходец из ада.
— Я?.. — изумился Томас. — Что я обещал?
Обгорелый вытянул руку с указующим перстом. Рыцари расступились. В глубине зала стояла Ярослава в подвенечном платье. Она была как никогда прекрасна в белом, женственная и чистая, ее розовый рот приоткрылся в изумлении и испуге.
Томас набрал в грудь воздуха для страшного вскрика, после которого выходец оттуда наверняка рассыплется, а рыцари почувствуют узду... но что-то заставило умолкнуть. Во взглядах рыцарей прочел нечто, что послало по спине неприятный холодок. Этот болван тогда спьяну или сдуру крикнул при всех рыцарях, что отдает свой голос за Томаса, если тот отдаст ему Яру. Томас тогда ответил «Да» и тут же разрубил наглеца от кончика шлема до середины груди. Тогда все восторгались таким мощным ударом, такими рубят вепрей на охоте, а сейчас смотрят... осуждающе?
— Отдать тебе свою невесту? — крикнул Томас. — Скорее в аду снег пойдет!
— Разве твое слово стоит дешевле одежды раба? — проскрипел Гудвин. — И такого человека хотят в короли?
В зале осталось не больше двух дюжин рыцарей. Эти обнажили оружие, смотрели сурово и с достоинством, Выходец из ада не поколебал их верности сюзерену, который еще до свадьбы велел отворить подвалы с вином для знатных и благородных. За их спинами шуршали платьями две-три бесстрашные до глупости женщины. И рыцари, и женщины ожидающе смотрели на Томаса. Тот вскипел:
— Что смотрите? Как будто это обгорелое говорит... говорит... я даже и не знаю, что такое для вас важное!
Старый Макдональд сказал с усилием:
— Сэр Томас... Мы назвали тебя королем. Уже созывают епископов для твоей коронации. Но ежели для рыцаря любое обещание свято, то для короля — вдвойне.
Томас вскрикнул в изумлении и страхе:
— Какое обещание? Вы с ума сошли! Этому... этому разрубленному и осмаленому в аду кабану... да где там кабану — гнусному подсвинку?
Рыцари отводили взоры. Макдональд развел руками, голос старого рыцаря, был полон достоинства и печали:
— Ты — король. Мы готовимся присягнуть тебе в верности. Но и ты присягнешь нам! Ты принесешь присягу защищать, вершить суд праведный и скорый, быть верным слову, блюсти заветы рыцарства и чести... А этот обгорелый, как ты его назвал, он все еще рыцарь.
Томас сцепил зубы. Да, он однажды даже лесному черту всю ночь пояс шил, потому что на вопрос за спиной: «Кому шьешь»?, брякнул сдуру «Черту»! и вынужден был держать рыцарское слово, но одно дело отдать пояс, другое — любимую женщину!
Он в отчаянии огляделся. Калики нет, пьянствует с челядью. Хотя понятно, что посоветует: да пошли, мол, этого смаленого в то место, где черное солнце светит, только и всего! Какое еще слово? Да еще перед мертвяками? Побывал бы в рыцарской шкуре... Хуже того — в королевской.
— Я обещал, — проговорил он с трудом, — хоть и несколько опрометчиво... рыцарю, но за обещанным явилась какая-то осмаленная свинья из преисподней. Пусть рыцарь и приходит, тогда и поговорим.
Он перевел дух, огляделся. Все сгрудились у стен, женщины прятались за спины могучих рыцарей. Гудвин, черный, как ночь, проскрежетал страшно:
— Разве... меня... кто лишал... рыцарского звания?
Томас отпарировал:
— Сейчас соберем совет и лишим! Только и всего.
— Не... сможешь, — ответил Гудвин. — Я... я... рыцарь.
Щека лопнула, мясо вывернулось багровыми краями, но кровь потекла черная, как смола, а запах горелого мяса стал густым и едким. Женщины вскрикивали, выглядывали из-за спин мужчин. Макдональд кашлянул, покосился на благородного Эдвина. Дядя Томаса стоял бледный, губы вздрагивали. Он ощутил на себе взгляды, в лице было отчаяние, страстное желание помочь племяннику, но лишь вздохнул и сказал хрипло:
— Даи...De mortues aut bene, aut nihil...
А Макдональд, приободренный поддержкой ученого рыцаря, добавил с неловкостью:
— Да и не просто мертвый, умереть можно и от обжорства, а убитый. Благородным мечом, а не мельничным жерновом простолюдина, как стряслось с... запамятовал имя, помню только кличку... гм...
Он умолк, Томасу показалось, что толстая дубленая кожа старого рыцаря чуть изменила цвет, словно бы престарелого боевого рака окунули в кипяток, но кличку назвать вслух не решился, Гудвин же развернулся в сторону сгрудившихся мужчин:
— Я вынужден... обратиться к... рыцарству...
Он скрежетал, пытался выговорить что-то еще, но из рассеченного рта вылетали только хриплые звуки. Потекла зеленая слюна. В зале послышался вскрик, еще одну женщину четверо мужчин торопливо понесли к выходу.
Старый Макдональд оглянулся на молчащих рыцарей. Лицо старого воина было суровым, но спина гордо выпрямленной, грудь широка, от всей фигуры веяло знатностью и благородством:
— Я думаю, что выражу общее мнение... Да-да, мы ведь живем сообразно чести, а не простой целесообразности. Будь ты простолюдином, то должен дать по ушам этому обгорелому и забыть о нем, но согласно чести, обязан сдержать слово! Ибо этот обгорелый является правопреемником прав рыцаря, которого мы знали. К тому же, как видим, он и в аду помнит о рыцарском слове, о наших обычаях и обетах. Так неужто ж мы, рыцари Пресвятой Девы Марии, забудем о наших клятвах верности и чести?
Томас скрипел зубами, смотрел с ненавистью. Ну да, как он забыл, что обгорелый Гудвин по материнской линии в дальнем родстве с этим трухлявым пнем! А какая верность королю, это все слова, если на другой чаше весов — кровные узы?
Примчался оруженосец с мечом Томаса. Запыхавшийся, красный от усилий, он упал на одно колено, попытался красиво подать королевское оружие на вытянутых руках, но не удержал, меч с таким жутким грохотом обрушился на каменные плиты, будто упал с башни.
— Ваше Величество!..
Томас зарычал от бешенства. Он сам не помнил, как меч очутился в его руке, да мало кто заметил, настолько стремительно двигался молодой рыцарь, который королем не родился, а успел побывать на коне и под конем, умел держать удары и наносить их сам.
— А вот теперь посмотрим!
Рыцари, вельможи, самые отважные из женщин, что не покинули главный зал, прижались к стенам. Томас встал у края ямы, загораживая выходцу из ада дорогу обратно. Гудвин прохромал, страшно припадая на левую ногу, к Ярославе. Она дрожала и смотрела жалобными испуганными глазами. За последние дни она из отважной воительницы превратилась в робкую овцу, какой и надлежит быть приличной британке.
Томас выругался, бросился вдогонку. Гудвин оглянулся, жутко захохотал. Внезапно он ухватил Ярославу за руку и, чего Томас не ожидал, под обгорелым и Ярославой дрогнул пол, плиты провалились, оба исчезли во мгновение ока. Взметнулась белая фата, пронесся отчаянный крик: «Томас»!, гулкий скрежещущий хохот. Из провала выметнулся дым, а запах серы заглушил аромат фимиама.
