Распахнув ударом ноги входную дверь, Москаленко крикнул:
– Эй, уроды, слышите меня? Если будете стрелять, устроим вам козу на возу: трактор взорвем к чертям свинячьим и народу положим немерено! Уяснили? Как будете без трактора? На бабах пахать?
– На жабах, – хмыкнул Костик.
Некоторое время снаружи напряженно молчали, потом густой бас отозвался:
– А чего надо, командир?
– Мы тихо-мирно уходим, а вы нам не мешайте. Провожатого дайте, а то черт вас знает, куда нас затащили... Идет?
– Идет, – сказал бас без промедления. – Выходьте.
– Хитрый ты хрен, – заорал прапорщик. – Давай сперва провожатого! А то сейчас гранату в трактор кину, и капец!
Спустя минуту в сельсовет осторожно заглянул пацан лет двенадцати.
– Я вот он, дяденьки, – испуганно сказал он.
– Ты, что ли, провожатый? – спросил Костик.
– Я.
– Ладно.
Москаленко вывел пацана на крыльцо, сунув ему в спину ствол автомата, и громко сказал:
– Если пацана не жалко, можете стрелять.
– Идите уж, – сказал здоровый дядя в телогрейке, выходя из-за угла горелого сруба. В руке дядя держал наш гранатомет.
– Не надо было нас трогать, всё бы миром и кончилось, – наставительно сказал доктор.
– А Мишаню нашто убили? – спросил дядя.
– Попался не ко времени ваш Мишаня. Я лично против него ничего не имел.
– То-то и оно, – пригорюнился дядя. – Ну идите ж вы быстрей, пока кто глупостей не сотворил.
– Гранатомет отдай, – сказал прапорщик.
– Гранатомет не отдам, – покачал головой дядя. – Там граната одна всего осталась, вам ни к чему, а нам в дело.
– Откуда одна?! – возмутился прапорщик. – Много было!
– Слушай, мужик, что ж мне врать? – обиделся дядя. – Можеть, скрал кто из наших, но у меня вот одна. Не берите греха надушу, оставьте волыну.
– Волы-ыну... – пробурчал прапорщик. – Хер с тобой, будем теперь торговаться... Счастья вам, колхозники. Вы хоть этой гранатой звезданите куда надо.
К выходу из деревни мы шли настороже, но ничего не случилось. Пацана жалели, наверное. Да и при оружии мы теперь были, а кресты, похоже, в сравнении с нами всё же не бойцы.
– Звать тебя как, чучело? – спросил Костик.
– Толик, – сказал пацан.
Отойдя от деревни километра на два, мы сделали кратковременный привал, во время которого Москаленко набил морду Васюне, проспавшему на часах и фактически сдавшему нас селянам. Никто за Васюню не заступался, он и сам понимал вину и только покорно поднимался, вновь и вновь подставляя лицо зуботычинам. Москаленко бил умело, чтобы не повредить глаз и не сломать челюсть, но чтобы было больно.
Толик смотрел на происходящее с ужасом.
– Такая штука армия, Толик, – сказал лейтенант, натужно кашляя. – А ну как твои землячки нас бы сонными порешили? Хорошо еще, что просто связали... Чего с нами сделать хотели, а?
– Работать бы заставили... – пробормотал Толик.
– А убить обещали.
– Пугали, – уверенно сказал Толик. – На хрена вас убивать? Пользы-то нету никакой...
– Ты не бойся, пацан, – обратился к нему Москаленко. Капитан улыбался и был почти похож на человека. – Мы тебе ничего не сделаем, отпустим километров через двадцать, вернешься домой, и все дела.
Пацан, по-моему, не поверил, но мы его действительно отпустили, и даже не через двадцать километров, а гораздо раньше. Когда отряд вышел на широкую наезженную лесную дорогу, Москаленко довольно хекнул и велел Толику убираться. Тот пошел, оглядываясь, а метров через двадцать так рванул, что только пятки сверкали. Кто-то, кажется, прапорщик, залихватски свистнул ему вслед, но Шевкун невнятно заметил:
– Я те свистну!
Честно говоря, я думал, что Толика убьют, и был искренне рад, когда этого не случилось.
Потом не было ничего интересного. Шли, шли, шли, жевали сухари, завалявшиеся у доктора в сумке (его сумку с медикаментами мы спасли). Прапорщик взялся было рассказывать анекдоты, первый рассказал и впрямь смешной, а потом пошла всякая древняя муть, и Шевкун велел ему заткнуться. Прикушенный язык, кажется, сильно испортил ему настроение.
Около двух перебрались через железнодорожную насыпь. Ржавые рельсы уходили в обе стороны и терялись в лесу. Давненько тут никто не ездил.
Спустя еще полчаса над лесом пророкотал вертолет. Он прошел метрах в ста слева от нас, низко низко над деревьями, так что мы его не увидели.
– Хоронится, – отметил Москаленко. – Над самым лесом идет, чтоб снизу не долбанули из «стингера» или другой какой хитрой техники...
К вечеру мы набрели на брошенную деревеньку. Несколько домов, старый сельмаг, маленький кирпичный дом культуры со сгоревшей крышей, поваленные столбы с путаницей проводов. То ли во время войны разбежались, то ли тихо вымерли, но уже года два тут никто точно не жил. Единственным обитателем был аист, угрюмо смотревший на нас из своего растрепанного гнезда на старом тополе.
– Переночуем тут, – решил Москаленко.
Из хат самой целой был сельмаг, там мы и разместились. В охранение выставили Костика и меня.
– Я дреману, – сказал Костик, – а ты меня разбуди через час.
– А стеречь?
– В одну воронку два раза не попадает. Не каждую же ночь нас глушить будут. Да я вполглаза, не волнуйся...
Я посмотрел на часы – старый «Восток» говорил, что сейчас почти девять, то бишь двадцать один ноль ноль.
– Спи уж до полуночи.
– Запросто. Пожрать бы еще...
– Прапор наш пошел по огородам шуровать, может, и найдет чего. Тогда разбужу.
Коля приволок массу еды: морковку, зеленый лук, всякие травки. Особо не разойдешься, но желудок есть чем набить.
– Словно кобылы. Или кролики, – пробормотал наш старлей, хрупая морковкой. – Соли бы еще...
– Соль вредна, – наставительно сказал прапорщик.
– Но лук без соли жрать противно...
– Жрите вот морковку, товарищ старший лейтенант. Она сладенькая, можно и без соли.
– Пошел ты... – беззлобно сказал Беранже, но послушно ухватил морковку.
– Нантская, – сказал доктор Блошкин.
– Чего?!
– Нантская, – повторил Блошкин. – Морковка. Сорт такой. Не конусом, а одинаковая по диаметру по всей длине... Не выродилась, хотя времени уже сколько прошло, самосейкой же растет...
Мы с Костиком молча сжевали свою долю зелени, и он опять завалился спать, а я сел на пустой ящик и задумался.
Завтра у меня день рождения. Тридцатник. Приходилось отмечать и на войне, и еще бог знает где, но вот в такой компании и в подобной обстановке – ни разу. Сказать, что ли, мужикам? Москаленко небось официально, поздравит, а даже и выпить нечего. У доктора разве спиртом разжиться? Юбилей всё-таки.
Доктор как раз вышел по малой нужде. В наползающих сумерках он попытался вывести что-то струей на дощатой стене сарайчика, тихонько ругнулся – видать, не получилось.
– Товарищ капитан, – позвал я.
Доктор, деловито застегивая ширинку, подошел ко мне.
– Товарищ капитан, у меня день рождения завтра...
– Поздравляю, – сказал он.
– Завтра будете поздравлять. Я в смысле спирта.
– Чего? – не понял он.
– Отметить надо. Спиртику. Чуть-чуть хотя бы.
– А-а... Договорились, – неожиданно легко сказал он. Сам, видно, бухануть захотел. – А капитан разрешит?
– Куда он денется... У вас там хоть сколько его?
– Спирта-то? Граммов двести пятьдесят, девяностошести процентный.
– Значит, пол-литра в пересчете на обычную. Даже чуть больше... – прикинул я. – Неплохо. Спасибо, товарищ капитан.
– Да не за что... – пожал он плечами. – У меня йод есть, так что раны обрабатывать...
– Уж как-нибудь без ран обойдемся, – перебил я его.
Ночь прошла без происшествий. Разная ночная лесная зараза урчала и кричала в темноте, все спали, я разбудил Костика в установленный срок и завалился спать.
С утра выяснилось, что прапорщик Коля заболел. Доктор намерил ему аж тридцать девять и восемь и напичкал какими-то пилюлями.
– Ему бы полежать, – несмело сказал он Москаленко.
Капитан пожал плечами:
– Вы же понимаете, что это невозможно. Как себя чувствуешь?
– Погано, – честно сказал Коля. Его бил озноб.
– Идти можешь?
– А хули, тут, что ли, оставаться... – Коля, опираясь на автомат, поднялся.
Москаленко удовлетворенно кивнул:
– Главное – темп держи.
– А хули, – повторил Коля. Ему, видно, действительно было очень плохо.
Скушав безо всякого аппетита по нантской морковке, мы двинулись дальше.
Километрах в пяти от деревни через лес шла вполне пристойная бетонка. Москаленко и Шевкун объявили пятиминутный привал и о чем-то долго шептались поодаль. Коля сидел под кустом на обочине и тяжело дышал.
– Угораздило же тебя, – сочувственно сказал наш старлей.
Он в последнее время был какой-то незаметный и потерянный. Оно и понятно: столько офицерья, притом такого поганого... Старлей получался уже как бы и не начальник, а так, ни пришей, ни пристебай. Эх, Беранже, Беранже... Даром что праправнук французского поэта.
