— Поправлял прожектор, чтоб посветлее, — сказал он. — Запись нормальная?
— Да, скоро конец… Вытаскивай лиса, покормим.
Михаил достал из-под сиденья две пары брезентовых рукавиц.
Лис вздрагивал и ни за что не хотел разжимать крепко стиснутые челюсти. Пришлось с ним повозиться. Дырка в соске оказалась мала. Вадим стряхнул неудобные рукавицы и сделал дырку побольше. Молоко хлынуло струйкой, и лис, повизгивая и захлебываясь, был принужден глотать.
— Вот так вот, — сказал Вадим, отставляя опорожненную бутылку. И совсем некстати добавил: — Нашел, чем хвастаться, старый пень.
Михаил поднял лиса — тяжел кобелина — и перенес обратно в угол. Потом метнулся к рычагам, остановил лебедку. В окошках счетчика глубин застыли нули.
— Кончил дело, — пробормотал Вадим, — гуляй смело. — Он выдернул диаграммную ленту из самописца, выключил аппаратуру. — Пока я буду писать заключение, сматывай кабели. Коля и Женя помогут.
— Может, до утра оставим?
— Нет. Понимаешь ли… — Вадим замялся. — Вызов в бригаду Колядина. Передали через Свекольникова.
— Знаю, — сказал Михаил. — Так прямо сейчас и поедем?
— Да, Михаил Васильевич. Прямо сейчас. Абсолютно необходимо.
И оба, точно сговорившись, взглянули на циферблат автомобильных часов. Было пять минут третьего ночи. Михаил Васильевич мял в ладонях жесткие рукавицы, молчал.
— Как будто я виноват! — внезапно вспылил Вадим. — Надо! К чертям собачьим всю эту работу! Надо! — Взяв себя в руки, устало пообещал: — Вернемся на базу, получишь отгул.
Михаил ушел. Вадим откинул крышку дорожного ящика, порылся внутри и выбросил на диван папку с бланками, карандаш, логарифмическую линейку.
Он уже заканчивал писать заключение, как вдруг в салон ввалился бригадир. Севастьяныч плюхнулся на сиденье и сипло сказал:
— А на столе, между прочим, писать удобнее.
— Спасибо, я здесь… — ответил Вадим, не подняв головы. — Мне, между прочим, осталось немного.
Сопение Севастьяныча мешало сосредоточиться. Буквально усилием воли Вадим подавил в себе раздражение. “А ладно, — подумал он. — Пусть сидит, лишь бы помалкивал.”
Рука бригадира легла поверх аккуратно разложенных диаграмм.
— Ты что?! — Вадим даже привстал. — Лишнего выпил?!
Еще мгновение — и он добавил бы к этому несколько яростных слов о свинстве, о пьяных прохвостах, которые…
Глаза бригадира смотрели прямо, не мигая. Зрачки глубокие, будто отверстия винтовочных стволов, и пугающе пристальные.
— Ну выпил, — словно о чем-то другом, постороннем, спокойно сказал Севастьяныч. — Мало выпил, хмель меня не берет. Да дело не в этом… Уголовник, думал?
Вадим молчал. Ситуация была глупейшей, и он не знал, как себя вести.
— Пацаненок, — сказал Севастьяныч, закуривая. — Я тоже был таким пацаненком, когда в сорок третьем тонул в белорусских болотах. Вот так вот…
“Ага, — подумал Вадим. — Восемнадцать дотов подорвал, кровь мешками проливал. Водку выпил — оправдаться надо”.
— Дети есть? — спросил Севастьяныч.
— Нет, — резко ответил Вадим. — Не женат…
— То-то. А у меня сын был. И жена… Анна Прокофьевна. Повесили… А сына убили… Прикладом в голову.
Вадим насупился. Бесцельно погонял движок по шкалам линейки, спросил:
— За что?
Севастьяныч оторвал зубами половину размокшего папиросного мундштука, сплюнул.
— Да ни за что. Аннушка наша связная была… А сына вот ни за что. Только ходить научился.
Помолчали.
— А я ничего не знал. Контузило меня, долго валялся. Жалеючи, не рассказывали… Потом, в апреле сорок пятого, вернулся в свою деревушку. Тогда рассказали… Хата моя уцелела: большая хата, от стариков досталась. Вошел я, бросил в угол вещмешок, сел на порог и так весь вечер просидел. Да-а…
Чиркнув спичкой, Севастьяныч зажег новую папиросу.
— Напротив тоже большая хата была, добротная. В той хате жила семья полицая. Того самого, который Аннушку выследил.
— Поймали его?
— Сам пришел. В лесу скрывался. А когда этим бандюгам пообещали жизнь сохранить, если сами выйдут, конечно, он и явился с повинной. Стасиком звали… Знал я его, как облупленного. Соседушка… Ну вот, сижу я, значит, на пороге в темнотище, как в погребе глубоком, остекленел весь. И будто детский голосок: папаня-а-а… Жалобно так. Все у меня внутри перевернулось. Вскочил я — руки, ноги трясутся — я за порог. А на дворе тьма-тьмущая, ни огонька. И словно кто тянет меня к этой хате, соседской.
Свекольников поскреб щетину на подбородке, задумался.
— Что потом было, плохо припоминаю. Хата огнём занялась, сразу со всех сторон, под каждым окном по костру… Стою, смотрю, а на плече топор. Люди подходить стали. Сгрудились сзади меня, молчат и тоже смотрят. Тут какая-то женщина дурным голосом завыла, запричитала: “Дети там, дети!..” И будто мозги она мне прояснила. Кинулся я к двери, кол выбил, в сени запрыгнул. Дыму там!.. Ничего, мальцов повытаскивал. Жена мне его помогла. Живы остались, все пятеро… А старуха сгорела. Мать его, значит…
— А сам он?
Севастьяныч ответил не сразу.
— Сам? Да где-то у нас в Сибири пропал. Может, жив еще. Только я себе так представляю: помер он, соседушка мой… Помер.
В углу завозился и застонал лис. Севастьяныч удивленно шевельнул бровями.
— Это лиса, — сказал Вадим. — Подранок.
— Лиса… Ну ладно, пошел я дизель глушить.
Тяжеловато поднялся Севастьяныч. Прихрамывая, вышел в ночь.
Вадим машинально свернул диаграммные ленты в рулон. Минуту смотрел на исписанный бланк заключения. Перед глазами пылала зажженная Севастьянычем хата…
Гул дизеля смолк, погасли прожектора, красновато мерцал догорающий костерок. Кузов автобуса вздрагивал от толчков — Михаил ударами сапога проверял твердость колесных баллонов.
…Ехали молча. Свет фар выхватывал из темноты стволы деревьев. Здесь начиналась тайга. Мотор длинно и беззаботно тянул дорожную песню. Вадим покачивался на сиденьи, оцепенев от усталости. Время от времени сознание предательски проваливалось в дремотную пустоту, потом внезапно всплывало, разбуженное тряской. Тогда Вадим бросил встревоженный взгляд на беспокойную стрелку спидометра, на руки Михаила, слившиеся с баранкой руля. Смотрел; пытаясь уразуметь, откуда берутся силы у человека, чтобы на протяжении суток вот так уверенно, деловито обслуживать этот тяжелый, прыгающий на ухабах механизм!..
— Устал? — спросил Вадим. — Может, я сяду за руль, а ты отдохнешь?
— Нет, ничего… Прикури, Сергеич, мне сигаретку.
Закурили. Вадим включил приемник, настроился на “Маяк”. Передавали последние известия. Мотор глушил дикторский голос, и Вадим почти ничего не мог разобрать. Уловил лишь, что в Москве и Московской области ожидается переменная облачность, без осадков, ветер южный, слабый до умеренного. И вдруг, после непродолжительной паузы, полилось из динамика раздольное, знакомое с детства: “Я на горку шла, тяжело несла”.
— Светает, — сказал Михаил.
Вадим промолчал. Он уже переборол в себе оцепенелость в теперь чувствовал странное возбуждение. Вспомнился Севастьяныч и последние минуты на буровой… Заключение Вадим дописывал при желтоватом свете автомобильных плафонов; снял копию, размашисто подписал два бланка. Требовалась подпись Севастьяныча. В вагоне было совершенно темно, стены дрожали от храпа. Вадим, спотыкаясь о чьи-то сапоги, ощупью побрел вдоль вагона, наткнулся на инструментальный ящик, чиркнул спичкой. Севастьяныч спал. Вторая спичка осветила его лицо: небритые щеки, некрасиво приоткрытый рот. Крошечный огонек ужалил пальцы. Вадим тряхнул рукой. Постоял в темноте, нашарил стол и оставил на нем бланк заключения…
— Притормози, — сказал Вадим, дернув Михаила за рукав. — Пойдем прогуляемся, ноги совсем затекли.
Михаил остановил машину, выключил фары. Вышли.
Под сапогами похрустывала корочка лужиц, в сероватом сумраке уже различались белые тени березовых стволов. Вадим поставил ногу на пень, замер, прислушиваясь. Тишина. И вкусный охлажденный воздух. Тайга!..
Плотнее укутывая шею теплым шарфом, он на несколько мгновений сумел обмануть себя ощущением летнего тепла, запаха сочной таежной травы. Но холод проник под телогрейку, и заманчивый летний мираж поблек, испарился. “Не Сочи…” — вспомнился вчерашний разговор. Стало немножко грустно, но думалось легко, хорошо и сразу о многом.
Мысли и образы, необычайно четкие, яркие, теснились, опережая друг друга, наслаиваясь. Торжественно, ошеломляюще кружился мир. И где-то в этом огромном мире взмывали в небо длинные космические корабли, играла музыка, сипел Севастьяныч, резвились в волнах дельфины, тосковал по таежной чащобе раненый лис. “Я на горку шла, тяжело несла”. Детский голос жалобно кричал: папаня-а-а… Спит Севастьяныч. “Спи, — думал Вадим. — Ноша твоя тяжела, отдыхай. Проснешься и не заметишь, что я унес твою ношу… И никуда я не уеду отсюда, вот так вот. Силу я здесь свою почуял… А что такое "жизнь“, если не "мера человеческого присутствия“?..”