— А когда убивают вместе с грешниками и праведников? — спросил Олег.
Томас ответил с достоинством:
— Господь не дурак, разберется, кто свой, а кто чужак.
Отшельник нахмурился, что-то вспоминая, хмыкнул.
— Все верно, он же целиком сжег Содом и Гоморру, хотя там не все были... неправильные. Не чикался, а взял и сжег, молодец. Лес рубят — щепки летят.
Томас нахмурился, показалось кощунственным, что язычник так это снисходительно одобряет действия Господа, словно бы покровительственно похлопывает по плечу, а то Господь ждет не дождется, что же этот дикарь скажет: вдруг да не сочтет его поступок правильным, какой ужас, как жить?
Олег привстал в стременах, Лилит попыталась дернуть его вниз, но отшельник остался недвижим, как высеченная из камня вместе с конем глыба, всмотрелся внимательно.
— Хорошо бы, — сказал он неожиданно, — маленький отдых...
Томас удивился:
— Вон за той рощей уже мой родовой замок! Там и отдохнешь, служанки тебя еще помнят.
Он покосился на Лилит, прикусил язык. С демоницей вряд ли проклятому язычнику, гореть ему в огне, будет время для служанок.
Олег хмурился.
— Да что-то не по себе. Такое ощущение, что подобное уже было. Приедем, а там все разграблено, дядя и отец в темнице, Пенелопа ткет саван, а...
Голос Яры был тих, но проник в их неспешный разговор, как острое лезвие мизерикордии:
— А кто эта Пену... пены... лоппа?
— Да это я так, — сказал Олег, защищаясь, — припомнилось некстати. Томас ее не знает.
— А она его?
Лилит хихикнула в ухо Олегу. Олег задумчиво посмотрел на Томаса, словно колеблясь, сказать правду или прикрыть друга, наконец ответил с некоторым сомнением:
— И она... гм... тоже. Как следует. Я говорю, не нарваться бы. Лучше отдохнуть под вон тем деревом, обдумать положеньице.
Томас метнул злой взгляд, в самом деле язычник умничает некстати, Яра не понимает аллегорий, как любая женщина, к тому же красивая, а значит, вообще ничего не понимает, такую только в королевы или по меньшей мере в благородные хозяйки древнего замка. Она еще припомнит ему эту Пенелопу, хотя язычник брякает, не думая, что брякает, это у него мысль так зигзагами, как слепоглухая змея, хотя он наверняка думает, что его мысль подобна все освещающей молнии.
Он повертел головой из стороны в сторону, металл доспехов поскрипывал мягко и успокаивающе, словно сонный жук-дровосек грыз дерево, наконец, рука в латной рукавице указала перстом в сторону.
— Под вон тем золотым грабом, благословленным деревом, и отдохнем. И помыслим, что делать дальше.
Олег кивнул, но уточнил:
— Под ясенем тень гуще.
Рыцарь отшатнулся так, что железо звякнуло и заскрежетало, будто он вместе с конем катился по ступенькам с башни Давида.
— Ты что? Это же проклятое дерево!
— Разве? — удивился калика. Он с сомнением оглядел приближающийся здоровенный ясень, высокий и раскидистый, с могучей листвой. — По мне, так твой граб заморыш дальше некуда.
Томас потряс дланями, словно Аарон, призывающий небо в свидетели. В синих глазах полыхнул гнев, желваки вздулись и застыли, крупные и рифленые.
— Сэр калика! Этот проклятый ясень — единственный, кто не поклонился Пресвятой Деве, когда шла через лес и смотрела, куда бы зацепить люльку с младенцем. Ну, с этим, которой потом рыбой кормил, манну с неба... нет, манну другой Иисус, прозвище запамятовал. Все деревья поклонились, а ясень не поклонился! Гордый, значит. Вот она его и прокляла! А граб, видать, поклонился ниже других, чтоб ей легче было зацепить за сучок люльку.
— Хорошее дерево, — одобрила Яра. — Доброе.
— Угодливое, — сказал калика, и нельзя было понять по тону, одобряет или осуждает. — Вовремя подсуетилось.
Томас спешился подле граба, подал руку Яре, преклонив колено, и она сошла как положено благородной даме: ступив на его колено, опершись о плечо, голова гордо вскинута, нос задран, как у брянской козы, спина прямая, в глазах лед и некоторая задумчивость, словно все еще пытается вспомнить, не было ли, кроме Крижины, еще там кого-нибудь, не утаил ли МакОгон каких-либо мужских тайн при отбытии на родину...
А могучий рыцарь уже с грозным грохотом, словно работали дюжие молотобойцы, сбрасывал доспехи. Куча под деревом все росла, наконец Томас стянул через голову и швырнул поверх груды железа пропотевшую вязаную рубашку. Запах и от рубашки, и от могучего тела пошел победный, густой, вязкий. Из всех щелей в толстой коре ствола в три обхвата в панике высунулись сяжки, судорожно задергались, затем из дерева полезли жуки, сороконожки, пауки, заметались, сбиваясь сослепу, помчались в разные стороны, натыкаясь на кочки.
Олег сдвинул плечами, сел рядом с подветренной стороны. Гордый ясень, князь среди деревьев, по-рыцарски красиво и независимо раскинул в десяти шагах от них зеленые ветви над ручейком, что выбегает у него между корней. Крона так широка, что в густой тени поместится полк крестоносцев вместе с конями.
— Ты ее зовешь милосердной? — усомнился он. — Вот так в минуту раздражения, пусть даже устала до попов в глазах, проклясть все ясени на свете?
Томас возразил:
— Но в колыбельке был сам Иисус!
— Ну и что? — спросил Олег. — Подумаешь. На нем что, уже тогда было написано, какую лавину он сдвинет?
Томас начал злиться, Яра сказала мягко:
— Олег, дело не в том, кем станет ее ребенок. Для матери — он самое ценное. Она за ребенка готова... не знаю просто на что! Она еще и осину прокляла тут же, ты же знаешь? Потому что, когда ребенок насосался, как паук, и заснул, все деревья замерли, чтобы не будить, а та дура продолжала трепетать листьями.
— Выходит, эта милосердная сыпала проклятиями направо и налево, как пьяный матрос?.. Ничего себе, заступница! То-то она мне сразу понравилась.
Томас вскипел, Яра поспешно опустила тонкие пальцы на его руку.
— Погоди, Томас... Олег, ты не прав. Ты путаешь милосердие со справедливостью! А еще волхв. При чем тут справедливость? Да за своего ребенка мать готова кого угодно... голыми руками. Это для тебя безотцовщина, байстрюк, а для нее — самое дорогое на свете! Вот и прокляла сгоряча... Я бы на ее месте не только прокляла, но и переломила бы эту осину к чертям собачьим. Ишь, расшелестелась, зараза, когда ребенок спит...
Оба поглядывали на темного, как грозовая туча, Томаса. Глаза рыцаря сошлись в точку, губы двигались, а пальцы сжимали незримую рукоять меча. Он уже рубился, повергал, мстил, уничтожал, размазывал врагов по стенам, а тех, кто падал на колени и униженно просил прощения, прощал и убивал уже без вражды, с христианским милосердием в сердце.
— Пусть перекипит, — сказала Яра тихо. — Мне это знакомо... Я когда-то отказалась от княжества, что побольше этих крохотных королевств, перекипела, а для него это внове..
Она поглядывала на Томаса с любовью и тревогой, Лилит вздыхала сочувствующе. Олег деловито поджаривал мясо на углях, подкладывал сухие хворостины. Лилит выбрала самый прожаренный, завернула в тонкую хлебную лепешку и заботливо протянула Олегу.
— Ешь, а то худой какой-то.
— Мне так положено, — буркнул он.
— Как христианскому аскету?
Он отмахнулся, равнодушно откусывая мясную лепешку.
— Аскетизм придумали не христиане.
Она смотрела в его лицо с ласковой насмешкой и с удивлением.
— Мне Яра рассказала о ваших приключениях.
Олег отмахнулся.
— Больше слушай.
— А что не так?
— Женщины все преувеличивают.
— Ну, если по мелочам. Но в аду были?
Олег хмуро кивнул.
— Были. Ну и что? Я там много раз бывал. Когда по делу, когда... просто мимо шел.
— Я тоже не люблю там бывать, — призналась она и поежилась. — Даже в тех, старых... А новый, который христианский, так вообще жуть. Но вы прошли весь, подрались с самим Сатаной, а потом поднялись на небеса и устроили там бойню..
Он покачал головой.
— Все брехня. Одному разве что в лоб дал, чтобы перья посыпались... Или двум, кто такие мелочи помнит? Наверное, перо понадобилось. Написать что-то умное или еще для чего.
— Для чего? — спросила она с интересом.
— Не помню, — огрызнулся он. — У меня хорошая память: нужное помнит, а всякую хрень — нет. Мы же не для драк спускались в ад? Это мальчишки да рыцари только и грезят, как бы подраться, а я человек сурьезный. Я драк не люблю.
Она сказала торопливо, старательно пряча усмешку, сурьезный человек не поймет, вдруг да обидится:
— Понимаю-понимаю. Ты всегда, по слухам, избегал любых драк... хотя, по тем же слухам, из них не вылезаешь. Я сама не про схватки. Не люблю, когда мужчины дерутся. Должна бы привыкнуть, а все не привыкну. Ты как-то обмолвился, что давно подозревал...