Кордвейнер Смит БУЛЬВАР АЛЬФА РАЛЬФА
Все мы упивались счастьем в те годы. Все — и особенно молодые. Это были первые годы Возрождения человечества, когда Содействие начало щедро тратить деньги на реконструкцию старых культур, старых языков и даже треволнений тех старых времен, когда неизбывное вечное стремление к совершенству доводило наших предков до самоубийства. А теперь под руководством Повелителя Джестокоста и Повелительницы Элис Мор начали воскрешать древние цивилизации: они поднимались со дна Реки Времени, постепенно всплывая и показываясь частично, как огромные айсберги.
Мне очень хотелось отправиться на один из таких айсбергов. Вместе с Вирджинией мы заглядывали в глазок машины времени и наблюдали победу над холерой в Тасмании: тасманийцы танцевали на улицах своих городов, потому что им уже не от чего было прятаться и нечего бояться.
Все вокруг нас было наполнено удивительной жизненной силой. Мужчины и женщины много и упорно трудились, чтобы вернуться в менее совершенный мир своих предков.
Я немедля лег в медицинский центр, чтобы стать французом. Конечно, я не забыл свою прошлую жизнь, но это уже не имело значения. Вирджиния тоже стала француженкой, и оба мы предвкушали радость совместной жизни, которая представлялась нам прекрасным спелым фруктом в саду вечного лета. Теперь мы понятия не имели о том, когда умрем.
В прошлой жизни я мог ложиться спать с мыслью о том, что правительство отпустило мне четыреста лет, из которых осталось еще триста семьдесят четыре, потом инъекции струна прекратятся, и я умру. Содействие зорко следило за благополучием Человечества. Мы доверяли Повелителю Джестокосту и Повелительнице Мор, зная, что не станем жертвами чьей-то игры и чьих-то интриг. Теперь же могло случиться все что угодно. Все устройства, оберегавшие нас на каждом шагу, были отключены. На волю были выпущены болезни. Любя, надеясь и веря в свою удачу, я мог прожить и тысячу лет. А мог умереть и завтра. Я был теперь совершенно свободен.
Мы наслаждались каждым мгновением жизни. Вирджиния принесла первую со времен падения Старого мира французскую газету. Мы сразу же нашли в ней много приятного, даже в объявлениях. Правда, кое-какие области культуры было трудно реконструировать. Например, о еде ничего не было известно, кроме некоторых названий блюд. Но работавшие в движении Возрождения постоянно сообщали новые факты истории, что вселяло в нас надежду. Мы понимали, что у нас теперь все стало иначе.
Возьмем, к примеру, Вирджинию. Раньше ее звали Менерима, это имя было кодовым звуковым сигналом ее места и времени рождения. Она была маленькой, почти круглолицей, плотной, вся голова в каштановых завитках, глаза такие карие, что в них тонул солнечный свет. Я раньше знал ее хорошо, но теперь мне казалось, что недостаточно. Я много раз виделся с ней, но то, какой она мне представлялась, не шло из глубины моего сердца, как теперь, когда мы встретились с ней после своего превращения.
Я рад был встрече с подругой, мы говорили на старом простом языке, но слова застревали у меня в горле, потому что это была уже не Менерима, а какая-то древняя красавица, странная и неповторимая, которая как будто заблудилась в нашем мире.
— Как тебя теперь зовут? — Я сказал эту фразу на чистом старом французском языке.
— Меня зовут Вирджиния, — ответила она на том же языке.
Я посмотрел на нее и сразу же влюбился раз и навсегда. В ней было что-то сильное, дикое, спрятанное в глубине ее нежного и молодого женского тела. Как будто сама судьба говорила со мной этими лучистыми карими глазами, которые вопрошали меня уверенно и в то же время удивленно. Точно так мы оба вопрошали окружавший нас новый мир.
— Можно? — спросил я, предлагая ей руку, чему меня научили уроки под гипнозом.
Она взяла меня за руку и мы пошли прочь от больницы. Я весело мурлыкал себе под нос первую пришедшую на ум мелодию. Вирджиния нежно прижалась ко мне, улыбнулась и спросила:
— Это что? Ты знаешь, что это?
Слова легко слетали с моих уст, я пел очень доверительно, пряча лицо в ее кудрявых волосах, французскую песенку, подаренную мне Возрождением. В ней пелось о девушке, которую герой встретил на Мартинике. Она не была ни богатой, ни элегантной, но зато обладала удивительными лучистыми глазами.
Вдруг слова иссякли:
— Мне кажется, я забыл, как дальше. Помню только, что песня называется «Макуба», и это слово связано с прекрасным островом, который французы называли Мартиникой.
— Я знаю, где это! — воскликнула Вирджиния. В нее были вложены те же воспоминания, что и в меня. — Мартинику можно было бы увидеть из Космопорта!
И неожиданно для себя мы вернулись в нашу прежнюю жизнь. Мы знали, что Космопорт возвышается на двенадцать миль над самой крайней восточной точкой нашего маленького континента. Там, на самом верху, трудились наши правители, управляя машинами, которые теперь уже для нас с Вирджинией не имели значения. Там же стояли на приколе и шептались о своем славном прошлом космические корабли. Я видел фотографии Космопорта, но никогда не был там. Я даже никогда не видел людей, которые там побывали. И зачем нам туда идти? Нас, может, и не ждут. К тому же, все можно увидеть через глазок машины пространства. Со стороны Менеримы — такой родной маленькой Менеримы — было совершеннейшей глупостью желание увидеть Космопорт. Я подумал, что в том мире, куда мы с ней решили вернуться, все было не так уж безоблачно и безопасно.
Вирджиния, новая Менерима, заговорила на нашем общечеловеческом языке, но тут же перешла на французский:
— Моя тетя, — сказала она, имея в виду любую из своих родственниц, потому что понятие «тетя» не существовало уже несколько тысячелетий, была верующей. Она водила меня к Абба-динго. Она считала, что получив его благословение, я обрету удачу.
Я был удивлен, и обеспокоен: оказывается, эта девушка была иной по сравнению с другими людьми еще до того, как началось Возрождение. Абба-динго был устаревшим компьютером, находившимся на одной из колонн, которые поддерживали Космопорт, и гомункулы считали, что это не что иное, как Бог, которому нужно поклоняться. Люди ходили к Абба-динго очень редко: это считалось утомительным, скучным и даже вульгарным.
Или это было раньше? Теперь ведь все изменилось. Стараясь не проявить раздражение в голосе, я спросил ее:
— А какой он?
Она засмеялась, и в ее смехе было что-то такое, что заставило меня вздрогнуть. Если у Менеримы были секреты, то что же теперь можно сказать о Вирджинии? Я чуть не возненавидел судьбу, которая бросила нас в объятия друг друга, и заставила меня почувствовать, что прикосновение ее руки к моей — единственная связь с вечностью.
Она улыбнулась, вместо того, чтобы ответить на мой вопрос. Дороги туда ремонтировали, и мы последовали на аппарель, опустившую нас на верхний ярус «подземки», где разрешалось ходить всем: и людям, и гоминидам, и гомункулам.
Мне не нравилось все это: я никогда не уезжал на расстояние более двадцати минут езды от дома. Вокруг нас толпилось много гоминидов, которые хоть и были людьми, давно изменились, чтобы приспособиться к условиям жизни тех планет, которые стали их домом. Гомункулы же казались нам, людям, особенно омерзительными, хотя среди них часто встречались и очень красивые; превращенные из животных в людей, они, как и машины, работали там, где не согласился бы работать ни один человек. Ходили слухи, что некоторые из них были созданы из настоящих людей, но мне не хотелось вникать в это, просто у меня не было ни малейшего желания видеть себя и Вирджинию в их обществе.
Она держала меня за руку. Когда мы опустились туда, где было полным-полно этих существ, я высвободил свою руку и обнял ее за плечи, прижимая к себе. Было светло, даже светлее, чем днем, но отовсюду веяло опасностью, а может, мне это казалось из-за ужасных существ, окружавших нас. В этот момент я не мог расстаться со своей вновь обретенной любовью, мне казалось, что вернувшись в свою квартиру, я потеряю ее навсегда. Новая жизнь имела привкус опасности.
На самом же деле все вокруг было вполне обыденным: множество машин в облике человека и просто машин — а также совсем не опасные, державшиеся поодаль от нас гоминиды и гомункулы, внешне совсем не отличавшиеся от людей. Очень красивая девушка бросила на меня дерзкий, умный, провоцирующий взгляд, который мне совсем не понравился. Она флиртовала со мной совершенно открыто. Я подозревал, что раньше она была собачонкой. Среди гомункулов есть такие, которые претендуют на всякого рода человеческие свободы. У них даже есть свой философ (бывшая собака), который разработал концепцию, заключающуюся в том, что собаки — самые древние существа, живущие бок о бок с людьми, и поэтому обязательно должны иметь право на особые привилегии. Когда я услышал это, мне стало ужасно смешно: я представил себе собаку, которая приняла облик Сократа. Здесь же, на верхнем ярусе «подземки», мне уже не было смешно. Что, если вот такая бывшая собака начнет здесь вести себя вызывающе? Убить ее? Но тогда неприятности с законом, встреча с субкомиссаром Содействия.