Уэйн А. Сэлли Болеутолитель
Посвящается Синди Селли Шварц
ПРОЛОГ «Чтобы не было у тебя богов»
Первая и последняя пляска святого Витта
Чикаго, близ Норт-Сайда, 1 декабря 1958 года.
Пятница.
Они сидели на заднем ряду и хихикали, не прислушиваясь к сестре Каре Веронетте, которая зачитывала сочинения на тему «Добрый Самаритянин», предпочитая обсуждать более животрепещущую проблему: можно ли ковырять в носу, если кисть руки совершенно лишена костей. Именно в это мгновение вспыхнул пожар, унесший жизнь девяноста пяти детей и трех монахинь. Было 2 часа 37 минут пополудни.
Домашнее задание для учащихся шестого класса состояло в том, чтобы написать свою собственную версию истории Доброго Самаритянина; трое мальчиков с заднего ряда выслушали только первое сочинение, потому что его автором был один из них, Фрэнки Хейд. Темноволосый мальчик, с еще совсем по-детски пухлым лицом и косящими голубыми глазами всегда отличался умением хорошо излагать свои мысли.
Особенно, когда коверкал библейские сказания.
Его сочинение, тщательно выполненное на стандартных листах пожелтевшей бумаги, с петельками строчных «а» и «е», касавшимися зеленой пунктирной линии, расположившейся между сплошными линиями строк, было как всегда классическим. Приходская школа годом раньше прекратила использовать бумагу такого типа, но некоторые из монахинь монастыря Святого Витта не спешили заказывать новую партию, пока не будут исчерпаны старые запасы.
Джим Маккоппин и Фредди Горшин никогда не сомневались в способностях своего приятеля. Обоих распирало от гордости, когда эта пингвиниха зачитывала маленький шедевр Хейда. В его истории Самаритянин действительно помог мальчишке, который был грозой всего предместья, когда тот разбился на своем мотоцикле, но случилось это после того, как какой-то тип с длинными сальными патлами стащил у лежавшего ничком паренька его коробку с сорокапятками Эдди Кохрана, Элвиса Пресли и Чака Берри, которых пингвинихи окрестили «несовершеннолетними правонарушителями».
Добрая монахиня заметила, что хотя история Хейда «перенасыщена молодежным жаргоном», но он как всегда продемонстрировал свой литературный дар и способность «связать религиозные основы с современной жизнью».
— То есть получается то же самое засохшее лошадиное дерьмо! — прошептал на ухо своему приятелю Маккоппин, когда сестра закончила вякать. Этой фразе суждено было стать последней в его жизни, которая оборвалась три дня спустя в ожоговом отделении больницы «Лютеранской Диаконисы».
— О-о, — протянул Фредди Горшин, состроив гримасу, — Крошка Фрэнк — любимчик пингвинихи! Спорим, Фрэнки, что из тебя выйдет клевый церковный служка, не зря ведь ты изо всех сил стараешься ублажить сестричку Обвисшие Титьки.
Белокурый мальчик выставил вперед руку, расслабив запястье.
Хейд предположил, что кисть у Фредди практически лишена костей, и тут как раз возникла дискуссия, буквально за минуты до наступления кромешного ада.
Веронетта приступила к чтению письменной работы Билли Дальчетта по кличке «Шейка-Карандашик», а Хейд принялся от скуки рассматривать картинки с буквами английского алфавита, висевшие над классной доской. Фредди, проверяя гипотезу Фрэнки, пытался втолкнуть палец в одну из ноздрей.
Аа — Apple, Bb — Book…
Когда неожиданно раздался вой пожарной сирены, почти все втайне испытали радость; если повезет, то учебная тревога продлится до трех тридцати, то есть до звонка, а стало быть урок можно считать законченным. Три дюжины разом отодвинутых стульев загрохотали по паркетному полу, выложенному в красную и коричневую шашечку.
Хейд тут же потерял из вида своих друзей. Веронетта замахала пальцем, безуспешно пытаясь призвать учеников к порядку. Фрэнки с нескрываемой радостью слушал бессильные выкрики пингвинихи о пресловутой дисциплине настоящей католической школы и о том, что ее маленькие ангелочки ни в коем случае не должны вести себя подобно разнузданному хулиганью из школ Веллса и Пибоди.
— А ну-ка, быстро по линеечке, раз-раз, — взвизгивала она, — покажем этим разгильдяем, как мы умеем слушаться!
Хейд задумчиво смотрел в окно на пустую баскетбольную площадку в Гумбольдт-Парке на противоположной стороне Калифорния-авеню; ветер трижды перенес старую газету через бетонный квадрат площадки, прежде чем пингвиниха смогла, наконец, открыть дверь аудитории. Коридор гудел, как пчелиный рой, которому своими резкими голосами пытались придать направление сестры Весна и Беатрис. Скрип кожаных туфель разносился сверху вниз по лестнице.
— Единой группой, как мы отрабатывали, — выкрикивала Веронетта, скривив лицо, — Ну-ка, Билли и ты, Филипп Морроу, держите двери открытыми, чтобы выпустить своих одноклассников!
Хейд услышал как два обормота неуклюже побежали к дальнему концу коридора. Они открыли двери, словно швейцары в отеле «Блэкстоун». И тут Хейд увидел клубы дыма, вырывающиеся из-под второй пары дверей.
— По линейке, ангелочки мои, по линейке! — кричала Веронетта, когда снизу вдруг донеслись дикие вопли. Блуждая взором, Хейд поймал коробку сигнала тревоги, гигантским красным тарантулом прицепившуюся к потолку. Однако теперь уже и звуки сирены доносились откуда-то снаружи — да это же пожарные машины с Ле-Мойн-стрит! — он, наконец, понял, что тревога была вовсе не учебная.
В это мгновение все разом обезумели. Хейд заметил, как напряглись жилы на шее монахини, которая, как он понял, изо всех сил пыталась сдержать панику. Секунду спустя он уже потерял Веронетту из виду, потому что вторые двери отворились и серо-коричневый дым поглотил третью часть присутствующих. Ему показалось, что кто-то шепчет «Отче наш» и он понадеялся, что не сам бормочет молитву.
Толпа, охваченная паникой, полностью лишается логики. Порой люди бросаются вперед и наваливаются на двери, которые открываются вовнутрь. В 1904 году полтысячи человек погибло при пожаре в театре «Ирокез» на Рэндольф-стрит; двери на улицу так и остались закрытыми, потому что толпа придавила их изнутри. Городские противопожарные правила за минувшие полвека так и не изменились.
Время точно остановилось. Подобное Хейду приходилось видеть в телевизионной рекламе, когда жемчужины медленно-медленно опускались на дно флакона с шампунем «Перл». Мальчик рядом с ним завыл как собака. Он увидел, как другой одноклассник, Мэл, наделал в штаны прямо перед ним, два ручейка густой жидкости вытекали из обеих штанин его форменных брюк цвета морской волны. Веронетта походила на прикованную невесту Франкенштейна, ее маленькие питомцы теснились вокруг; она стояла, раскинув руки, как на распятии, словно пытаясь живым крестом защитить детей. А дети в истерике колотили по шкафчикам, умывальникам и друг по другу, по мере того, как с каждой секундой дым и смятение становились все гуще.
В это мгновение Хейд припомнил один текст, который Веронетта читала им буквально неделю тому назад; о том, как в 1300 году жители нескольких французских городов праздновали день Иоанна Крестителя и там, танцуя до умопомрачения, падали на землю, полностью обессилев, а конечности их конвульсивно подергивались. Это заболевание получило название «Choreia Sancta Vitti» или «пляска святого Витта».
Похоже, теперь происходило нечто подобное. Но, разумеется, все было куда более изящно: догмы католичества вовсе не требовали, чтобы дети следовали примеру грубых французских простолюдинов. Джанет Мэндин рвало на шкафчики, стоявшие справа от нее, еще не переваренный ланч густо покрывал коричневые с серебром дверцы. Остальные дети плакали от дыма и страха, сопли вытекали из носов, размазывались по щекам вместе со слезами.
Хейд тоже плакал. А ведь он терпеть не мог плакать, потому что сразу вспоминал себя маленьким, как его мать поднимала повыше барьерчик на кроватке и завязывала на его личике наволочку, чтобы он не мешал своим криком, когда она впустит почтальона.
Мысль о Дорин Мадсен Хейд — его матери, шлюхе — заставила мальчика на мгновение позабыть о нарастающей в нем панике. Ненависть его к покойной матери была велика. Мать была готова лечь в постель с почтальоном, с посыльным из кондитерской, да с кем угодно, пока его отец крутил баранку.