— Ну да, — кивнул Краузе, — Баво, да еще Морис, — типично немецкое имя…
Нойманн снял пистолет с предохранителя.
— Он из Лозанны… Он… Это правда! Передайте фюреру, чтобы он изменил маршрут следования… — Торопов ударился затылком о ствол сосны. Еще раз. Ему хотелось жить. О, как ему хотелось жить! Пусть даже ценой изменения истории, ценой уничтожения всего, что окружало его с самого рождения.
Жить. Жить-жить-жить-жить-жить…
Щелкнули наручники, освобождая Торопову руки.
— Повернись ко мне спиной, — сказал Нойманн.
— Ну… ну пожалуйста… — Торопов даже хотел снова стать на колени, но не смог заставить себя даже пошевелиться — дуло пистолета смотрело ему в лоб. — Не убивайте, я могу быть полезен… Я клянусь, что буду полезен…
— Ко мне спиной, — повторил Нойманн. — Считаю до трех. Раз.
Торопов повернулся.
Он стоял на вершине небольшого холма. Если его сейчас убьют, то тело… мертвое тело покатится по склону, довольно крутому в этом месте, и остановится у того вот пенька. Немец выстрелит в затылок. Они всегда стреляют в затылок. Так надежно. И безболезненно. Говорят — безболезненно. Хотя… откуда они это знают — писаки? Быстро — да, а вот безболезненно…
А что, если прав был Бирс в своем рассказе про Совиный ручей, и казненный за секунды агонии успевает прожить еще кучу времени? И если боль, мучения растянутся для Торопова на часы, а то и на годы…
Торопов втянул голову в плечи.
Можно было прыгнуть вниз и побежать. Эта мысль даже мелькнула в мозгу у Торопова, но мелькнула и исчезла. Он просто не мог себя заставить бежать. Он мог только стоять на ослабевших ногах и ждать, когда прогремит выстрел… Выстрел, которого он, может, и не услышит. Пуля пробьет ему затылок, разворотит мозг, взобьет его и выплеснет наружу…
— Я не хочу умирать, — пробормотал Торопов. — Я не хочу…
— Три шага вперед, — скомандовал Нойманн.
Торопов зачем-то кивнул, но не смог сдвинуться с места.
— Три шага вперед, оглох, что ли? — Краузе легко толкнул Торопова в плечо, и тот сделал шаг.
И второй.
И третий.
Солнце померкло. Исчезло. Наступила темнота.
Он не услышал выстрела. Он — не услышал выстрела! И это — смерть? Эта темнота — смерть?
Торопов рухнул на колени, прижал руки к лицу.
Вверху над головой шумел ветер, скрипело дерево, терлось веткой о ветку. Вскрикнула какая-то птица.
Торопов медленно убрал руки от лица, открыл глаза.
Темнота не была кромешной. Вверху между ветками деревьев были видны звезды — Торопов не сразу сообразил, что эти мерцающие огоньки именно звезды. Нужно было поверить в то, что вместо дня его теперь окружает ночь. Что, сделав три шага, он вдруг оказался в другом времени…
В другом времени?
Торопов вскочил на ноги, оглянулся и вскрикнул — в лицо ему ударил луч света — яркий, твердый.
— Вам повезло, господин историк, — прозвучало из темноты. — У вас появился шанс.
Свет резал глаза, но Торопов не отводил взгляда и не пытался прикрыться рукой — по его лицу текли слезы, и он хотел, чтобы немцы их видели. Они должны понять, что он… Они должны поверить в его искренность. Должны.
— Ладно, — сказал Нойманн. — Сейчас прогуляемся к машине, а утром мы с вами поговорим. Надеюсь, за ночь у вас не пропадет желание сотрудничать со Службой Безопасности?
9 июля 1941 года, Юго-Западный фронтЛинию фронта проскочили без проблем. Собственно, то, что это они линию фронта только что пересекли, Лешка сообразил не сразу, только когда заметил несколько осветительных ракет, взлетевших снизу, понял, что вот это вот и есть фронт.
Он, вытянув шею, попытался рассмотреть линии окопов, но ничего, кроме нескольких пунктиров трассирующих пуль, не увидел. Ночью все нормальные люди спят, напомнил себе Лешка и вздохнул.
Так то — нормальные.
А он с командиром, судя по всему…
Нет, за капитана Костенко Лешка был готов любому бить рожу в любое время, хоть днем, хоть ночью. На свете у Лешки больше и не было никого, кроме капитана и Олежки Зимянина. Экипаж — это крепче и надежнее, чем семья. Лешка был в этом уверен, убедился на собственном опыте.
Лешка снова вздохнул и посмотрел вверх, на звезды. Наверное, нужно было оглядываться по сторонам, высматривать немецкие истребители, только какие тут могут быть немецкие истребители? Ночью, в стороне от главного удара. Вот утречком, когда станет светло, вот тогда немцы снова разгуляются. И бортстрелкам, если они хотят вернуться живыми из полета, нужно будет крутить головой на все триста шестьдесят градусов…
Хотя и это помогает далеко не всегда. Встреча «петлякова» с парой «мессеров» чаще всего проходит для бомбардировщика невесело, а для стрелка-радиста этого бомбера — так и вообще печально.
Лешке везло. Возможно, ПОКА везло, но тут уж ничего не поделаешь. Ты стреляешь в истребитель, он — в тебя, у тебя один пулемет, у него четыре, или пара пушек, он может выбрать направление атаки, а ты… ты стреляешь-стреляешь-стреляешь, пока не закончатся патроны или твоя жизнь… Пуля с истребителя прошивает фюзеляж насквозь с двойным четким щелчком: тук-тук. Вход-выход. Услышал оба — повезло. А если щелкнуло только один раз — может быть, пуля застряла в тебе, может, даже уже и убила, только ты этого еще не знаешь.
«У-2» накренился, заходя в вираж, Лешка глянул вниз через борт и ничего не увидел — темнота и темнота. Оставалось надеяться, что Костенко ориентируется на местности и не придется кружить до рассвета, а потом…
Пилот биплана в машине шлемофона с очками не оставил, в результате Лешка летел с непокрытой головой, ветер свистел в ушах и резал глаза, стоило только высунуться из-за козырька кабины.
Но даже пригнувшись, Лешка не мог полностью спрятаться от ветра — в борту было две дырки от пуль, механики при ремонте на них внимания не обратили, и теперь две упругих струи воздуха выдували из-под Лешкиной гимнастерки остатки тепла. Нужно было перед полетом хотя бы комбинезон надеть, но было не до того.
Вообще он не сразу сообразил, что именно задумал их командир. Если бы во время полета капитан не попросил штурмана глянуть на двор крайней хаты в той деревеньке, а Лешка не вспомнил бы рассказ Костенко о том, как тот служил на Дальнем Востоке, то проморгали бы они капитана. А со взлетом на «У-2» командир и сам бы что-нибудь придумал.
Сказал бы, например, туповатому водителю бензовоза, стоявшему на посту, что есть приказ комполка слетать на разведку, приказал бы крутануть винт — всех делов. Никуда бы водитель не делся. И Лешка остался бы на аэродроме, и штурман… А что, кстати, штурман? Как командир сумел мимо него проскочить? Неужели Олежка вот так просто разрешил своему ближайшему другу совершить глупость, а сам остался в палатке, досыпать?
Лешка посмотрел на капитана. Тот управлял самолетом, высунув голову в сторону, что-то высматривая внизу. Шлемофон застегнут, кричи — не докричишься, а еще и мотор трещал немилосердно, отсекая от самолета все другие звуки. Ладно, успокоил себя Лешка, потом спрошу, как приземлимся.
Дико хотелось спать — вчера вылетали на рассвете, поспать перед полетом удалось всего часа три. Вернулись — спать не легли: пока сочиняли всем экипажем рапорт, пока сдавали машину приемщикам, пока обедали и собирали вещи… Потом Лешка заметил, что командир сам не свой, обсудил это со штурманом, и стало не до сна. Сейчас, несмотря на тряску, холодный ветер, грохот мотора, Лешка сполз на дно кабины и закрыл глаза.
Штурман сказал, что Лешка дурак. Сказал, что командир задумал глупость, опасную глупость, и экипаж обязан его остановить. Они его друзья, сказал штурман.
Пойди и доложи Товарищу Уполномоченному, предложил Лешка. Тот отреагирует, прицепится к капитану, как репей, будет сидеть рядом хоть всю ночь. Или в засаду ляжет у самолетика. Стукани, предложил Лешка.
Дурак, что ли, обиделся штурман. С Юркой поговорить нужно. Вот и поговори, сказал Лешка.
— Только он тебя слушать не станет, кто ты ему такой? — Друг. — А там — его семья. — Нет там никакой семьи, откуда она там могла взяться? — А если есть? Это же семья… От нее нельзя отказываться…
Лешка последнюю фразу тогда не произнес. Не смог, побоялся, что Олег даже не станет напоминать ему ничего, просто замолчит и отвернется, пожав плечами. Не Лешке рассуждать о семье и о том, что от нее отказываться нельзя…
… Комсорг сказал Лешке, что его могут исключить из комсомола. Сын предателя не может быть комсомольцем. Да, он не помогал отцу, но ведь и не помешал? Не помешал ведь, Леша? Я-то понимаю, что ты мог не знать, но вот бюро… Бдительность ты не проявил? Не проявил. Батя твой ведь не вчера с троцкистами связался, небось дома не особо сдерживался, что-то прорывалось у него. А ты прозевал! Позевал?
— Прозевал, — кивнул Лешка. — Не помню, чтобы он что-то такое…