— В первый раз, — провозгласил он, — эта дверь открывается не для совершения обряда. Обычно мы отпираем ее единожды в столетие, чтобы прочесть Истину тем, чьи уши могут ее услышать. — Он повернул ключ, и замок негромко щелкнул. — Таким образом она не утрачивает своей злободневности. Мы не можем допустить, чтобы она превратилась в миф. Она слишком важна для нас, чтобы мы могли допустить такое.
Джед откинул засов, и дверь приотворилась на дюйм или два.
— Я сказал «обряд», — продолжал он, — наверное, зря. В чтениях нет ничего ритуального. Мы выбираем троих человек, которые приходят сюда в назначенный день и читают Истину, а потом расходятся по домам, унося с собой то, что запомнили. Никаких церемоний, все, как сейчас.
— Спасибо, что согласились помочь мне, — сказал Дэвид.
— Мы сделали бы то же самое для любого, кто усомнился бы в Истине, — ответил Джед. — Мы люди простые и не верим в законы и правила, живем как живется. Скоро ты поймешь почему.
Он распахнул дверь настежь и отступил в сторону, пропуская Дэвида вперед. За дверью оказалось одно-единственное просторное помещение, пол которого тонким слоем устилала пыль. Половину помещения занимала машина, корпус которой поблескивал в тусклом свете, проникавшем внутрь откуда-то сверху. Высота устройства составляла примерно три четверти расстояния от пола до потолка.
— Вот наша машина, — сказал Джед.
Все-таки машина, механизм, пускай умнее, толковее прочих, но механизм! Выходит, все вернулось на круги своя?
— Ты наверняка задумывался над тем, почему у нас нет машин, — проговорил Джед. — Потому что нам хватает одной этой.
— Одна машина!
— Она отвечает на вопросы, — пояснил Джед. — С такой машиной остальные нам ни к чему.
— На любые вопросы?
— Вполне возможно. Мы не знаем, как ею пользоваться, но даже если бы знали… Однако дальше спрашивать незачем.
— Вы так уверены в ее правоте? — удивился Дэвид. — с чего вы взяли, что она говорит правду?
— Сын мой, — произнес Джед сурово, — наши предки потратили тысячелетия на то, чтобы убедиться, что она будет говорить правду. Ничем другим они не занимались. Это было дело жизни не только отдельных личностей, но целых поколений. А когда они убедились, что все в порядке, что машина не допустит даже незначительной ошибки, то задали ей два вопроса.
— Два?
— Два, — подтвердил Джед, — и открыли Истину.
— Какова же она?
— Прочти сам, — сказал Джед. — Истина откроется тебе такой, какой предстала столетия назад.
Он подвел Дэвида к столику, что приткнулся к одной из панелей огромной машины. На столике бок о бок лежали две бумажные ленты, покрытые прозрачной предохранительной пленкой.
— Первый вопрос, — объявил Джед, — звучал так: «Какова цель Вселенной?» Прочти ответ на верхней ленте.
Дэвид наклонился над столиком и прочитал:
«Вселенная не имеет ни цели, ни смысла. Она возникла случайно».
— Второй вопрос…
Джед не закончил фразы, поскольку суть второго вопроса легко можно было уловить из ответа на него:
«Жизнь не имеет ценности. Жизнь — дело случая».
— Вот наша машина и наша Истина, — сказал Джед. — Вот почему мы живем как живется.
Дэвид взглянул на Джеда, потомка мутантов, которые должны были вернуть пробавляющемуся созданием машин человечеству славу и могущество, почет и уважение. Взгляд его выражал душевную муку.
— Извини, сынок, — проговорил Джед. — Ничего не попишешь.
Они вышли на улицу. Джед запер дверь и сунул ключ в карман.
— Они вот-вот прилетят, — сказал он, — ну, те, кто будет изучать деревню. Ты, верно, дождешься их?
Дэвид покачал головой.
— Пошли домой, — пробормотал он.
Поколение, достигшее цели
Тишина царила много поколений. Потом тишина кончилась.
Рано утром раздался Грохот.
Разбуженные люди прислушивались к Грохоту, затаившись в своих постелях. Они знали, что когда-нибудь он раздастся. И что этот Грохот будет началом Конца.
Проснулся и Джон Хофф, и Мэри Хофф, его жена. Их было только двое в каютке: они еще не получили разрешения иметь ребенка. Чтобы иметь ребенка, нужно было, чтобы для него освободилось место; нужно было, чтобы умер старый Джошуа, и, зная это, они ждали его смерти. Чувствуя свою вину перед ним, они все же про себя молились, чтобы он поскорее умер, и тогда они смогут иметь ребенка.
Грохот прокатился по всему Кораблю. Потом кровать, в которой, затаив дыхание, лежали Джон и Мэри, поднялась с пола и привалилась к стене, прижав их к гудящему металлу. Вся остальная мебель — стол, стулья, шкаф — обрушилась с пола на ту же стену и там осталась, как будто стена стала полом, а пол — стеной. Священная Картина свесилась с потолка, который только что тоже был стеной, повисела, раскачиваясь в воздухе, и рухнула вниз.
В этот момент Грохот прекратился, и снова наступила тишина. Но уже не та тишина, что раньше: хотя нельзя было явственно различить звуки, но если не слухом, то чутьем можно было уловить, как нарастает мощь машин, вновь пробудившихся к жизни после долгого сна.
Джон Хофф наполовину выполз из-под кровати, уперся руками, приподнял ее спиной и дал выползти жене. Под ногами у них теперь была стена, которая стала полом, а на ней — обломки мебели. Это была не только их мебель: ею пользовались до них многие поколения.
Ибо здесь ничто не пропадало, ничто не выбрасывалось. Таков был закон, один из многих законов, здесь никто не имел права расточать, не имел права выбрасывать. Все, что было, использовалось до последней возможности. Здесь ели необходимое количество пищи — не больше и не меньше; одним и тем же воздухом дышали снова и снова. Все отбросы шли в конвертор, где превращались во что-нибудь полезное. Даже покойников — и тех использовали. А за многие поколения, прошедшие с Начала Начал, покойников было немало. Через некоторое время, может быть скоро, покойником станет и Джошуа. Он отдаст свое тело конвертору на пользу товарищам, заплатит свой последний долг — и даст право Джону и Мэри иметь ребенка.
«А нам нужно иметь ребенка, — думал Джон, стоя среди обломков, — нам нужно иметь ребенка, которого я научу Читать и которому передам Письмо».
О Чтении тоже был закон. Читать воспрещалось, потому что Чтение было злом. Это зло существовало еще с Начала Начал. Но люди давным-давно, еще во времена Великого Пробуждения, уничтожили его, как и многое другое, и решили, что оно не должно существовать.
Зло он должен передать своему сыну. Так завещал ему давно умерший отец, которому он поклялся, и теперь должен сдержать клятву. И еще одно завещал ему отец — беспокойное ощущение того, что закон несправедлив. Хотя законы всегда были справедливыми. Ибо все они имели какое-то основание. Имел смысл и Корабль, и те, кто населял его, и их образ жизни.
Впрочем, если на то пошло, может быть, ему и не придется никому передавать Письмо. Он сам может оказаться тем, кто должен его вскрыть, потому что на конверте написано: «ВСКРЫТЬ В СЛУЧАЕ КРАЙНЕЙ НЕОБХОДИМОСТИ». — «А это, возможно, и есть крайняя необходимость», — сказал себе Джон Хофф. И Грохот, нарушивший тишину, и стена, ставшая полом, и пол, ставший стеной.
Из других кают доносились голоса: испуганные крики, вопли ужаса, тонкий плач детей.
— Джон, — сказала Мэри, — это был Грохот. Теперь Конец.
— Не знаю, — ответил Джон. — Поживем — увидим. Мы ведь не знаем, что такое Конец.
— Говорят… — начала Мэри, и Джон подумал, что так было всегда.
Говорят, говорят, говорят…
Все только говорилось; никто ничего не читал, не писал…
И он снова услышал слова, давным-давно сказанные отцом.
— Мозг и память ненадежны; память может перепутать или забыть. Но написанное слово вечно и неизменно. Оно не забывается и не меняет своего значения. На него можно положиться.
— Говорят, — продолжала Мэри, — что Конец наступит вскоре после Грохота. Звезды перестанут кружиться и остановятся на черном небе, и это будет верным признаком того, что Конец близок.
«Конец чего? — подумал Джон. — Нас? Или Корабля? Или самих звезд? А может быть, Конец всего — и Корабля, и звезд, и великой тьмы, в которой кружат звезды?»
Он содрогнулся, когда представил Конец Корабля или людей, — не столько из-за них самих, сколько из-за того, что тогда придет Конец и замечательному, так хорошо придуманному, такому размеренному порядку, в котором они жили. Просто удивительно: ведь людям всегда всего хватало, и никогда не было ничего лишнего. Ни воды, ни воздуха, ни самих людей, потому что никто не мог иметь ребенка, прежде чем кто-нибудь не умрет и не освободит для него место.