Кот (говорит человеческим голосом, твердо зная, что Елена его не услышит):
– Какие все дураки. Так скорбят об умерших, словно сами здесь навсегда. Опомнись, Елена. Что с того, что умер Парис? Я тоже однажды умру. И ты умрешь – от тюленьих клыков мстящей за сына Фетиды, или повиснешь нагая в ветвях на Родосе, или тихо угаснешь в Ферапне на окраине Спарты, я точно не знаю и знать не хочу, мне, по правде сказать, все равно. Потому что – внимательно слушай, Елена, об этом не скажут тебе ни мудрецы, ни пророки, ни ваши лукавые боги – наша смерть, вернее то, что кажется смертью, происходит не с нами, а с другими людьми, ненадолго задержавшимися на земле, чтобы лить слезы, заламывать руки, посыпать головы пеплом, пировать, заливая вином свое горе и страх, пока мы, отвернувшись от них, продолжаем идти по дороге, золотой, как свет моих глаз, где прямо сейчас, этой ночью, отражается солнце, которое завтра взойдет, хочешь ты того или нет.
Гэшечка
Когда после испытательного срока подписал контракт аж на пять лет, первым делом решился сменить квартиру. Всегда хотел жить поближе к центру.
Самое смешное, что оказывается давным-давно мог бы переехать: мансарда в Старом городе стоила примерно столько же, сколько его бывшая квартира у черта на куличках. Ну, правда, площадь поменьше. И студия – то есть, без отдельной кухни, просто плита и раковина в углу. И ванны тоже нет, только душ. Ай, да плевать. Зато самый настоящий работающий камин и целых два окна. И наверху маленькая каморка-кладовая, через которую можно вылезти на крышу. Впрочем, заранее был уверен, что ни за что туда не полезет: высоты боялся с детства. И никакие психологи не помогли, хотя одно время очень старался избавиться от этого страха.
Потом забил.
Фотокамеру нашел, когда наводил порядок в каморке наверху. Ничего выдающегося, хоть и не совсем дерьмо. Canon PowerShot G. Девятка. Несколько лет назад считалась очень даже ничего. В интернете о ней уважительно писали «полупрофессиональная». Осталось понять, кто такой этот самый «полупрофессионал», для которого предназначен подобный рабочий инструмент. Как он выглядит, чем питается, где гнездится. Забавное должно быть существо.
Позвонил квартирной хозяйке. Дескать, обнаружено ценное имущество, кому отдавать? Хозяйка от имущества наотрез отказалась. На вопрос о прежних жильцах, помявшись, ответила: «Наверное, им не нужно, раз до сих пор не пришли. Оставьте себе».
Вот спасибо так спасибо. Царский подарок. Блин.
Гэшечка была ему совершенно не нужна. И даже изрядно бесила. Потому что, будучи профессиональным телеоператором, он искренне считал неподвижные картинки вчерашним днем. Старые фотографии часто кажутся трогательными, особенно когда изображают свадьбу твоих родителей или тебя самого в возрасте пяти месяцев. Ну и искусством в ту пору фотография все-таки была, иногда – самым настоящим, без скидок. Но заниматься фотосъемкой сейчас – все равно что малевать пиктограммы на скалах, упорно игнорируя изобретение письменности, печатного станка, а вслед за ним и компьютера.
Будь это подарок, или, чем черт не шутит, глупая, по пьянке сделанная покупка, просто отдал бы одному из племянников, а то и вовсе выбросил бы, да и дело с концом. Но камера была чужой вещью, поэтому ни подарить, ни выбросить ее не мог. Пришлось оставить.
…Решил упаковать и убрать с глаз долой, но выработанное за долгие годы работы уважение к любой технике и привычка содержать ее в порядке, взяли свое. Зарядил аккумулятор, включил – вроде, работает. Язвительно ухмыляясь, покрутил настройки. Да уж, техника на грани фантастики. Нет слов. Из любопытства проверил карту – пустая. Никаких чужих снимков. Даже жаль. Было бы любопытно взглянуть.
Ладно. Пусть так.
Бродил по квартире, соображая, во что бы завернуть это добро и куда бы его после этого спрятать. В смысле ее. Камеру. Гэшечку. Заметил, как забавно двоится отражение в оконном стекле, словно душа покидает тело. Или, наоборот, входит в него. И сперва нажал на кнопку, а уже потом изумленно спросил себя: «Зачем?»
Ответа, конечно, не было.
Ответа не было, а снимок был. Такой удачный, что даже стирать жалко. Подумал: «Ладно, я не обязан заметать следы», – и оставил. А камеру положил в нижний ящик письменного стола. Все равно будет пустовать: документы, счета и прочие бумаги удобно держать повыше, под рукой. А всякой ненужной технике самое место внизу.
Даже не подозревал, что снова достанет камеру буквально послезавтра.
Ну, предположим, был пьян. Не настолько, чтобы совсем не контролировать свое поведение, а просто на взводе. В таком состоянии люди обычно поют, дерутся, признаются в любви незнакомкам, мчатся на другой конец города в гости к бывшим одноклассникам, которые еще два часа назад легли спать, пляшут дикарские танцы на перилах мостов – словом, делают глупости разной степени тяжести. Поэтому прийти домой, достать из нижнего ящика письменного стола неизвестно чью фотокамеру, так называемую «полупрофессиональную», выдающую жуткое зерно уже при iso 800, руки бы поотрывал производителям – так вот, взять камеру и пойти с ней гулять – далеко не самый ужасный поступок в таком состоянии, будем честны.
Не так уж долго гулял, быстро протрезвел на морозе, часа полтора получилось вместе с обратной дорогой домой. Пришел, упал и уснул, прижимая к груди горемычную гэшечку, как плюшевого медвежонка. А поутру на карте обнаружилось четыре с лишним сотни снимков. Господи, когда только успел.
Сунул камеру в компьютер, просто из любопытства, редкий случай, когда можно внимательно посмотреть на свою пьяную выходку со стороны. Ну что, посмотрел. Десятка полтора снимков так и не смог отправить в корзину. Не то чтобы вот прямо шедевры, но довольно интересные. По меньшей мере, странные. Словно репортаж из какого-то иного мира, где все очень похоже на наш, но немного не так. Тени ложатся иначе, отражения иногда выходят за пределы зеркал, а снег вместо того, чтобы валиться с неба, взлетает с земли вверх. И так далее.
И даже дурацкое зерно было к месту. Брак словно бы увеличивал достоверность изображения, делал его подлинным живым свидетельством невозможного бытия, наверное штука в этом.
Ну или просто устал уже от хорошей качественной картинки. Случается такая профдеформация. Выпускник консерватории тоже может прийти в восторг, поиграв на скрипке уличного музыканта. В этот момент ему кажется, что визг расстроенного инструмента честнее всех прочих звуков. Бывает. Потом проходит, если повезет.
В общем, оставил снимки. Кому они мешают.
– Погоди, так ты теперь в квартире Глинца живешь? – удивился коллега, вызвавшийся однажды подвезти его до дома. – Ничего себе, какие бывают совпадения.
– Что за Глинц?
– Марк Глинц. Очень хороший фотограф. И как все по-настоящему хорошие, почти никому не известный. Мы одно время дружили, пока он не… В общем, неважно. Марк погиб в прошлом году.
– Погиб?!
– Упал с собственной крыши. Наверное, поскользнулся. Снег в ту ночь шел.
– О, господи.
От ужаса даже ноги отнялись – буквально на секунду. Так всегда случалось, когда при нем говорили, что кто-то откуда-то упал. Фобия есть фобия.
– На крыше зеркала были разложены, – сказал коллега. – Полицейские голову сломали, пытаясь понять, зачем. Зная Марка, не сомневаюсь: что-то чрезвычайно интересное как-нибудь хитровыкрученно в этих зеркалах отражалось. Вопреки всем законам природы, логики и, возможно, даже композиции. Марк был помешан на отражениях. Потрясающе их снимал.
Когда пришел домой, первым делом включил компьютер и стер свои снимки. Никогда не был суеверным, просто ноги отнимались, а живот наполнялся едкой тошнотворной чернотой от одной только мысли о бывшем владельце камеры. А на собственные снимки вообще смотреть не мог, хотелось кричать в голос. На каждом что-то интересное как-нибудь хитровыкрученно отражалось в чем-нибудь другом, не менее интересном. На хрен такую мистику. На хрен ее вот прямо сейчас. И камеру туда же. А еще лучше – просто в мусорное ведро.
Но все-таки не выбросил. Рука не поднялась. Чужая вещь. Может быть наследники покойного объявятся? Ну мало ли. Вдруг.
На следующий вечер крепко напился. С гэшечкой по городу, впрочем, не бегал. Даже в руки ее не брал. Хотел, но не решился. Однако удаленные снимки каким-то образом восстановил. И, в общем, правильно сделал. Отличные все-таки кадры.
Неделю спустя началась оттепель, и город был залит водой. И сам же в этой воде отражался, мутными талыми ручьями стекал вниз по холмам, смешиваясь с черной прошлогодней листвой, яркими конфетными обертками, лоскутами по-апрельски голубого неба, окурками, голубиными перьями, облачной мишурой.