— Ну, ладно, — согласился Хортон. — Меня еще одно беспокоит. При твоем теперешнем устройстве человек в этой экспедиции не очень-то и нужен. Когда меня обучали, команда, состоящая из людей, имела смысл. Но теперь иное дело. Вы с Кораблем могли бы сами выполнить задание. При таком положении, отчего бы нас просто не исключить? Зачем было беспокоиться и совать нас на борт?
— Вы стараетесь принизить себя и человеческую расу, — ответил Никодимус. — Это не более, чем шоковая реакция от того, что вы сейчас узнали. Вначале идея была в том, чтобы поместить на борт знания и технологию, а единственный способ, каким это можно было сделать, — поместить на борт людей, обладающих этими знаниями и технологией. Ко времени отбытия корабля, однако, были найдены другие средства сохранения знаний и технологии — в трансмогах, которые могли бы сделать даже таких простых роботов, как я, множественными специалистами. Но даже при этом нам все-таки недоставало одного качества — этого странного фактора человека, биологического условия, которого у нас по-прежнему нет и которое еще ни один роботолог не смог в нас встроить. Вы говорили о вашем учебном роботе и вашей ненависти к нему. Вот что происходит, когда переступаешь определенную границу в улучшении роботов. Они становятся более способными, но нет человечности, чтобы уравновесить способности, и робот, вместо того, чтобы сделаться более человекоподобным, становится раздражающим и непереносимым. Может быть, всегда так и будет. Может быть, человечность — это такой фактор, которого нельзя добиться искусственно. Экспедиция к звездам, я полагаю, могла бы эффективно функционировать с одними роботами и наборами трансмогов для них на борту, но это была бы не человеческая экспедиция, а ведь это то, ради чего и затевалась эта и другие экспедиции — искать планеты, на которых могли бы жить люди. Конечно, роботы могут делать наблюдения и принимать верные решения, и девять раз из десяти наши наблюдения будут точными, а решения — действительно правильными, но на десятый раз то или иное, а то и оба, окажутся неверными, потому что роботы будут рассматривать проблему с роботной точки зрения и принимать решение роботными мозгами, которым недостает важнейшего человеческого фактора.
— Твои слова успокаивают, — заметил Хортон. — Надеюсь только, что ты прав.
— Поверьте мне, сэр, я прав.
Корабль сказал:
«Хортон, лучше бы вас сейчас лечь спать. Утром Плотоядец придет на встречу с вами, и вам нужно хоть немного отдохнуть».
8
Но сон приходил с трудом. Лежа на спине и глядя во тьму, он чувствовал, как в него вливаются отчужденность и одиночество, отчужденность и одиночество, которые он до сих пор сдерживал.
«Только вчера, — сказал ему Никодимус. — Вы погрузились в анабиоз только вчера, потому что века, что пришли и ушли с тех пор, значат для вас меньше, чем ничего».
Так и есть, подумал он с некоторым удивлением и горечью, только вчера. А теперь он один, и можно лишь помнить и скорбеть. Скорбеть здесь, в темноте, на далекой от Земли планете, куда он попал, как ему казалось, в мгновение ока, чтобы обнаружить родную планету и людей, которых он знал в этом вчера, погрузившимися в пучину времени.
Хелен умерла, подумал он. Умерла и лежит под стальным блеском чужих звезд на безвестной планете незарегистрированной звезды, где на фоне черноты космоса громоздятся туши ледников застывшего кислорода и изначальные скалы лежат, не подвергаясь эрозии тысячелетие за тысячелетием; на планете столь же неизменной, как сама смерть.
Все трое вместе — Хелен, Мэри, Том. Только он избег этого — избег потому, что находился в камере номер один, потому что тупой, неуклюжий, ограниченный робот не мог придумать ничего другого, чем делать дело по номерам.
«Корабль», — прошептал он в уме.
«Спите», — ответил Корабль.
«Черт тебя побери, — прошептал Хортон. — Нечего обращаться со мной, как с младенцем. Нечего указывать, что я должен делать. Спите, говоришь. Отвлекись, говоришь. Забудь все это, говоришь».
«Мы не говорили, чтобы ты забыл, — возразил Корабль. — Память драгоценна, и пока ты должен горевать, держись за память покрепче. Когда горюешь, знай, что мы горюем с тобой. Ибо мы также помним Землю».
«Но вы не хотите туда вернуться. Вы собираетесь идти дальше. Чего вы ждете найти, чего ищете?»
«Невозможно узнать. У нас нет ожиданий».
«И я пойду с вами?»
«Конечно, — ответил Корабль. — Мы — одна команда, и ты ее часть».
«А планета? У нас будет время ее осмотреть?»
«Спешить некуда, — сказал Корабль. — У нас впереди все время, сколько его есть».
«Что мы чувствовали этим вечером? Это ее часть? Или часть того неизвестного, что мы отправляемся искать?»
«Спокойной ночи, Картер Хортон, — сказал Корабль. — Мы еще поговорим. Думайте о приятном и постарайтесь уснуть».
О приятном, подумал он. Да, приятное было — там, позади, где небо было голубым и по нему плыли белые облака, и океан, словно нарисованный, поглаживал длинными пальцами словно нарисованный берег, и тело Хелен — белее песка, на котором она лежала. Был пикник и костер, и ночной ветер, колеблющий смутно различимые деревья. Был огонь свечей на нежно-белой скатерти с расставленными искрящимися рюмками и мерцающим фарфором, с музыкой на заднем плане и разлитым повсюду довольством.
Где-то в окружающей тьме неуклюже шевелился Никодимус, силясь не создавать шума, а в открытый люк проникала отдаленная скрипучая возня чего-то, какого-то, как он решил для себя, насекомого. Если только здесь есть насекомые, подумалось ему.
Он попытался думать о планете, лежавшей за иллюминатором, но, похоже, не мог о ней думать. Она была слишком новой и странной, чтобы думать о ней. Но зато он обнаружил, что может вызвать в уме пугающее представление об огромной, пугающей глубине пространства, разделяющего Землю и это место, и увидел мысленным взором крошечное пятнышко Корабля, плывущего в этой страшной необозримости пустоты. Пустота преобразилась в одиночество, и он со стоном повернулся на другой бок и крепко стиснул подушку под головой.
9
Плотоядец явился вскоре после рассвета.
— Хорошо, — сказал он. — Вы готовы. Мы выступим без спешки. Идти недалеко. Я осмотрел туннель, прежде чем уйти. Он не исправился.
Он возглавил шествие — вверх по крутому склону холма, потом вниз, в долину, лежавшую так глубоко среди холмов и настолько поглощенную лесом, что ночная тьма там еще не совсем рассеялась. Деревья уходили ввысь, лишь с немногими ветками на первых футах тридцати или около того, и Картер заметил, что по общему строению они сильно напоминают земные деревья, кора обыкновенно выглядит, как чешуйки, а листья в основном имеют цвет черный и пурпурный вместо зеленого. Под деревьями лесной пейзаж выглядел довольно открытым, лишь с изредка разбросанными там и сям тонкими, хрупкого вида кустами. Временами по земле проносились проворные создания, шнырявшие среди множества опавших ветвей, но Картер ни разу их не смог хорошо рассмотреть.
Тут и там из склона холма выступали скальные выходы, а когда они спустились по второму холму и пересекли небольшой, но бурный ручей, на противоположном берегу встал невысокий гребень. Плотоядец привел их туда, где тропа уходила в разлом посреди каменной стены, и они вскарабкались по углубленной в камень тропе. Картер заметил, что гребень был чистым пегматитом, без признака осадочных наслоений.
Они поднялись на обрыв и оказались на холме, поднимавшемся к новому гребню, выше того двойного, который они только что пересекли. У вершины гребня проходил низкий скалистый выступ с россыпью валунов. Плотоядец уселся на каменную плиту и похлопал возле себя, приглашая Хортона присесть.
— Здесь мы передохнем и восстановим дыхание, — сказал он. — Земля здесь вокруг неровная.
— Далеко еще? — спросил Картер.
Плотоядец помахал пучком щупалец, служившим ему рукой.
— Еще два холма, — сказал он, — и мы почти на месте. Вас, кстати, не захватил божий час вчера ночью?
— Божий час?
— Так его называл Шекспир. Что-то опускается и касается. Словно кто-то есть рядом.
— Да, — подтвердил Хортон, — он нас застал. Ты нам можешь сказать, что это?
— Не знаю, — ответил Плотоядец, — и мне это не нравится. Оно тебя открывает до брюха. Потому-то я и оставил вас столь внезапно. Очень уж оно меня пробирает. Прямо водой делает. Но я все же чересчур задержался. Меня захватило по пути домой.
— Ты хочешь сказать, знал, что оно наступит?
— Это бывает каждый день. Или почти каждый. Бывает время, не очень длительное, когда это вовсе не приходит. Оно сдвигается по суткам. Теперь это наступает по вечерам. Каждый раз чуточку позже. Сдвигается через день к ночи. Все время меняет свой час, но изменение очень маленькое.