Сплю ли я, или наяву вижу героиню столичных страшилок — седоволосую ведьму Чжао, спрыгивающую по ночам с крыш и пьющую кровь людей и лошадей?
И тут до меня дошло, что в руке исчезнувшей с моих глаз ведьмы было оружие, по размеру не больше, чем заточенная железка карлика. Что-то вроде палки, более чем в локоть длиной, конец которой украшал прикрепленный поперечно небольшой лук. В общем, арбалет, по виду — охотничий: оружие, из которого можно стрелять одной рукой, хоть и на очень небольшое расстояние.
Этого зрелища, которое я наблюдал не более мгновения, мне хватило. Находиться в доме с исчезнувшей охраной, где по двору топчутся солдаты с копьями, а на крышах засели седые, но шустро скачущие арбалетчики, было попросту нельзя. В конце концов, не было никакой гарантии, что стрела, свалившая карлика, не была предназначена все-таки мне, но пролетела чуть правее.
Надо было бежать.
На перезарядку арбалета уходит мгновений пять. Я использовал часть их для того, чтобы подняться на локоть вверх по наклонной черепице и бросить быстрый взгляд в передний двор и на ворота. Что ж, как и следовало ожидать, на песке двора чернело неподвижное тело, а у самых ворот, где еще горела масляная лампа, можно было разглядеть второе. Моя охрана была уничтожена без единого звука, пока я сидел совсем неподалеку, в круге света — и буквально у ног засевшего на крыше седого арбалетчика, который при желании мог бы прочитать поверх моей головы крупные черные знаки рукописи.
Я повернулся и быстро пошел — а затем побежал — по черепице. Побежал, падая, сбивая коленки, делая неуклюжие прыжки, — утешало то, что, являя собой столь жалкое зрелище, я хотя бы собью прицел неизвестному арбалетчику, если он, конечно, имел такие намерения.
С топотом пронесся я по черепице стены, разделявшей внешний двор и передний сад, выскочил на боковую стену, отделявшую мой дом от стоявшего без хозяина соседнего владения. И двинулся по верхушке стены дальше, на восток, в сторону Восточного рынка имперской столицы. Бежать по черепице — особенно старой, выщербленной, заросшей травой и даже деревцами — было не так уж и трудно, если бы не одна проблема: при беге по скату одна нога все время оказывается как бы поджатой, а тело клонится в сторону и шмякается животом на черепицу.
Я не толст, как большинство имперских жителей, гордящихся своими горообразными животами. Но я прожил в нашем прекрасном мире на удивление долго — более четырех десятков лет. Множество моих сверстников уже простились с этим миром или смирились с потерей зубов, волос, гибкости конечностей или самих конечностей как таковых. Бог Голубого Неба был добр ко мне много лет, но он явно не готовил меня к бешеным прыжкам по косой черепице на подгибающихся ногах.
И все же я продвигался на восток. У моих ног меж ветвей дрожали оранжевые огоньки. Оттуда, снизу, слышался нежный звон струн, плыли пряные мясные ароматы из расположенных в глубине садов кухонь.
Вот девушка, на коленях склонившаяся перед сидящим у столика молодым человеком и наливающая ему вино из чайника среди мелькающих в свете ламп ночных насекомых.
А вот ее молодой человек поднимает глаза и с изумлением видит балансирующего в полутьме между ветвей несуразного человека со вздыбленной бородкой, в запачканном домашнем халате, штанах западного покроя и разодранных сапожках.
Густой запах сандалового дыма от молчаливого храма Учителя Куна. Шелковые флаги вокруг странно изгибающихся боков ступы храма Учителя Фо. Колонны храма Огня. Служители шаркают сандалиями и тревожно вглядываются туда, где я, как ночная птица, шуршу ветвями деревьев.
Ветви и огоньки, розоватые траектории летучих мышей, тихое фырканье лошадей во тьме.
Звенящая голосами цикад трогательная красота весенней ночи в городе, которого больше нет.
Прыжок со стены на белый песок пустынного проспекта, шириной в сто тридцать шагов. А не сдаться ли мне попросту в руки стражи с жалобой на вторжение в дом грабителей? Но, кроме карлика-убийцы, в мой дом вломились два имперских солдата. Это заставляло допустить вероятность приказа об аресте — и, соответственно, необходимости побега из столицы. А раз так, мне нужно сначала оказаться на нашем подворье, которое находится не так уж далеко — в четырех больших кварталах — от дома. Значит — вперед.
Крики городской стражи, взявшей, кажется, мой след, пока доносятся издалека. И можно даже подумать о том, что произошло.
А произошло почти то же, что с моим предшественником Мелеком, руководившим закупочными операциями нашего торгового дома в славной империи. Там, правда, охрана осталась жива. Но охрана эта не имела понятия, каким образом бедняга, отдыхавший, как и я, в охраняемом саду, был найден утром с головой, насквозь пронзенной через глаз каким-то странным тонким лезвием.
Теперь я хотя бы знал, что произошло. Но тогда никаких мыслей о том, что случилось и кому и зачем это понадобилось, у нас с братом не было. Мелек писал нам с братом письма — но никаких указаний на угрозу его жизни в них не имелось, если не считать загадочных строк о том, что «пришли странные и тревожные известия, которыми я займусь в ближайшее время, бросив на это все силы».
Письмо это, скрученное в трубочку, залитое воском и утопленное в сосуде с кунжутным маслом, еще качалось на боку верблюда, мерно шагавшего по Великому пути в штаб-квартиру торгового дома, а автор его уже лежал недвижимо, скрючившись на боку, среди пробуждавшегося сада, который теперь пришлось таким странным образом покинуть мне.
— Ну, и кого нам слать Мелеку на замену? — негромко спросил меня вскоре после этого брат, сидевший рядом со мной под зревшими на ветвях золотыми персиками.- Может быть… согласишься ты сам? Ты же любишь их столицу, ты говоришь на языке империи, и даже читаешь и пишешь. Здесь тебе, я знаю, стало скучно. А когда из империи такого размера приходят слова о «странных и тревожных известиях», после чего написавшего их убивают… В общем, тут как раз то, что тебя немножко подбодрит.
С того разговора прошло уже полтора года, но и сегодня я знал ненамного больше, чем тогда.
Последняя неприятность постигла меня, когда я уже сползал со стены, окружающей громадный квартал Восточного рынка, средоточения самых дорогих удовольствий имперской столицы. Стражи тут было немного. Квартал этот (да что там — город в городе) охранялся самими его обитателями так, что столичной страже и не снилось. А поскольку сам я был не последним из этих обитателей, то хорошо знал темный, не очень известный охране участок стены, где кладка была старой и расшатанной, черепица заросла травой и не скользила и вдобавок к стене прислонилось старое дерево гинкго с его веерообразными листиками с серебристой подкладкой и корой, похожей на застывшую грязь. По дереву-вниз, и…
Я рассчитывал сползти с внутренней стороны стены на безлюдную глухую улицу, где были мои же склады простого белого шелка для отправки в громадный и ненасытный Бизант. Но именно там, под стеной, почему-то разместился на ночлег известный всему Восточному рынку персонаж, носивший откровенно фальшивое имя Удай-Баба, с ударением на последнем слоге. Профессиональный святой, то есть проповедник лично изобретенной им религии, был перманентно грязен, бородат и космат. Правда, в отличие от прочих пророков Инда и Бактрии, он был вполне нормален и разумен — стоило только присмотреться к его ехидным глазам навыкате между вывороченных красных век. Кстати, после двух-трех бесед с Удай-Бабой на темы вечности, воздаяния и плотской любви как религиозного ритуала у меня возникло неопределенное подозрение, что, кроме проповедей, он занят такой же, скажем так, торговлей шелком, что и я. Уж очень удобно быть человеком, которого никто не спрашивает, куда он идет, почему появляется и исчезает и с кем разговаривает.
Вот эта личность и подпирала теперь стенку, которую я переползал уже буквально на животе, выглядя при этом куда более святым человеком, чем сам Удай-Баба, то есть до невозможности грязным, с лоснящимся и исцарапанным лицом, с непокрытой головой и застрявшим в волосах сором.
Удай-Баба широко открытыми глазами следил за моим падением на мягкую землю и последующими попытками встать на ноги, которые уже буквально подламывались.
Теперь все стало значительно проще. Можно было не оглядываться назад и вверх — не гонится ли за мной седой арбалетчик. У меня не было сомнений, что своими летящими прыжками он легко догнал бы меня. А раз он этого делать не стал, то действительно был не врагом мне, а спасителем.
Здесь, на рынке, пахло погасшими углями, закапанными застывшим мясным соком, и перемещались, как тени, уборщики мусора. Ковыляющий на одеревеневших ногах, изодранный и вывалянный в грязи согдиец тут никого удивить не мог — подумаешь, караванщик, выпивший еще днем лишний чайник вина и только что проснувшийся в канаве.