– Найдем, – спокойно ответил Сизов. – Если не будем психовать и пойдем быстрее. По-моему, уже недалеко до озера. – Он помолчал, раздумывая, говорить или нет, и все-таки добавил: – Ты вот что, здесь не очень нервничай и не бегай по тропам. По этим местам, бывает, всякие люди ходят, не ровен час на самострел напорешься или в яму угодишь. Иди сзади и помалкивай. Терпи. Без терпения в жизни ничего не бывает. Не знал? Так знай, приучайся жить по-человечески.
Он и сам удивлялся этим своим словам. Уголовника, привыкшего жить только своей прихотью, паразитирующего на человечности, учить жить по-человечески? Но ведь кто-то должен учить этому, если родители не научили. Ну ничего, подумал он, люди не научили, тайга научит: здесь или учись терпению, или прощайся с жизнью. Такой дилеммы в добром человеческом обществе не ставится. Но «зеленый прокурор» иначе не судит…
– Что они, гады, самострелы оставляют, – сказал Красюк. – Это же запрещено.
Сизов рассмеялся: человек, больше всего не признававший именно этого слова – «запрещено», вдруг вспомнил о нем. Вспомнил, когда дело коснулось его драгоценной личности.
– Видно, не для всех законы писаны…
Он понимал Красюка: прежде для человека ничего не существовало, кроме собственного каприза. Как ни кичился друзьями, а было беспросветное одиночество: один как перст, никому не нужный и сам ггбе тоже опостылевший. Этим чаще всего и объясняется гипертрофированное презрение блатных к человеческой личностн. А теперь у Красюка появилась цель, теперь он не имел права рисковать собой. Раньше был рабом собственной прихоти, теперь раб обретенной собственности – самородка. Психология раба – она и для хозяина, для богатого собственника остается главенствующей. Сизов понимал, что теперь его невольный спутник будет терпеть лишения, только бы вынести самородок туда, где он имеет ценность. Он и убьет, не задумается, если самородку будет угрожать опасность. Он и доброе дело сделает, если это будет нужно для его главной цели. Но привычки есть привычки, не считаться с ними тоже нельзя: недоглядишь – сорвется в безвольной истерике, наделает глупостей.
– Хорошая у тебя фамилия – Красюк, – сказал Сизов, чтобы отвлечь его от навязчивых дум о еде.
– Папочка удостоил. Сделал и смылся.
– Что сделал?
– Да меня ж, чтоб ему на том свете… А лучше на этом… Углядел смазливую хохлушку, поманил, и она, дура, пошла…
– Разве можно так про мать?
Красюк долго ие отвечал, шел сзади, смотрел в землю и молчал.
– А потом? – спросил Сизов.
– Потом она меня народила.
– А потом?
– Потом купила мне голубей.
– Зачем?
– Чтобы не скучал мальчик, чтобы не баловался. Так и стал я голубятником. – Он засмеялся безрадостно. – Когда следователь первый раз назвал меня голубятником, я даже обрадовался. Да, говорю, конечно, я всего лишь голубятник, отпустите, дяденька. А оказалось, признался. Оказалось, голубятники – это те, кто лазает по чердакам и ворует белье с веревок. Надо же, воровал, а не знал. Вот какая азбука вышла.
– А потом? – Сизов заинтересованно слушал. Не оборачивался, боясь этим помешать откровенности. Откровенность пуглива, – это ж почти исповедь. А исповедь всегда на грани раскаяния. Недаром католические исповедники прячутся в специальные будочки, чтобы исповедующиеся не видели их, не пугались.
– Выкрутился. Решил: не буду больше голубятником. И переквалифицировался в форточники.
– Это что такое? – Многое повидал Сизов за месяцы заключения. Проходили перед ним «карманники» и «мокрушники», «медвежатники» и «филоны-малолетки». А вот о «форточниках» не слыхал.
– Первая ступень академии, – сказал Красюк. – Открывал форточки для домушников. Дело было верное – открыл, и знать ничего не знаю. А все равно замели. Вот тогда-то и получил первый срок. Когда вышел, подумал: чего это для других стараться, если все равно сажают? И стал домушником. А потом обленился.,.
– Как это?
– Домушник – это ж артист. Исследователь. Не постараешься, залезешь в такой дом, где, кроме тараканов, ничего и нету. А исследование – дело непростое. Однажды подумал: «Чего это я буду за деньгами бегать?» И засел на дорожке в парке, стал дожидаться, когда деньги сами ко мне придут. Так стал гоп-стопником…
Он откашлялся и запел козлиным блатным голосом:
– Вдруг на повороте -
Гоп-стоп – не вертухайся! -
Вышли три удалых молодца…
Тайга вторила ему глухим ворчливым эхом. Сойки – первые охотницы до всяких скандалов – заверещали над головой.
Кончив петь, Красюк долго шел молча, ждал расспросов. Нет такого блатного, которому не льстил бы интерес к его «подвигам»:
– Вот так всю академию и прошел, – не дождавшись расспросов, сказал он. – Когда первый раз судили, мамаша номер отмочила: встала на колени и просит: «Помилосердствуйте, граждане судьи!»
– Плакала? – спросил Сизов.
– Ясное дело.
– Ну и как? Помиловали?
– Черта с два. Закон что дышло.
– А если бы помиловали, пошел бы по новой?
– Не знаю.
– Значит, правильно сделали.
– Ну, ты! – обозлился Красюк.
– Я что, ты сам себя судил.
– Как это?
– Каждый человек сам себе судья. Знает, что делает, знает, что за это получит.
– А ты знал, когда убивал?
– Судили-то меня не за убийство, – за преступную халатность.
Впереди мелькнул просвет, Сизов заспешил, и скоро они вышли на склон, откуда открывался красивый вид на дальние сопки, бесконечные, как волны в море, разноцветные, словно раскрашенные широкими мазками акварели. Между сопками маленьким зеркальцем сияла вода.
– Пришли, – облегченно сказал Сизов.
– Куда?
– К озеру. К Оленьим горам.
– Ага. Давай склад ищи. Пожрем и дальше потопаем.
– Не торопись, колония от тебя не уйдет. Отдохнем, оглядимся, рыбку половим. Может, зверя какого поймаем – к озеру они на водопой ходят…
Озеро только издали казалось близко, но до него было идти да идти. Солнце уже катилось к сопкам, когда они увидели внизу матовую поверхность воды, тихую, покрытую неподвижными пятнами бликов. Заспешили и… едва не свалились в яму. Над ее краем одиноко торчала толстая жердь.
– Я же говорил – ямы есть, – сказал Сизов. И вдруг схватил Красюка за истерзанный сучьями рукав с торчащими клочьями ваты. – А ну, тихо!
Где-то рядом шевелился большой зверь, дышал часто, всхрапывал.
– Так это ж в яме! – заорал Красюк и полез к самому ее краю. – Гляди – кабанище!
Кабан был большой – пудов на пять. Он лежал на боку, привалившись спиной к осклизлому подрытому краю ямы.
– Давно, видать, свалился.
– Счас проверим. – Красюк выдернул жердь, толкнул кабана в бок. Кабан приподнял огромную голову с черным пятачком, из-под которого торчали острые клыки, судорожно всхрапнул.
– Не скоро выдохнется. А живого не возьмешь.
– Ну-ка посторонись! – обрадованно воскликнул Красюк. – Не первый раз свиней у кулаков воровать.
Еще потолкав кабана, дождавшись, когда он снова поднимет голову, Красюк с силой ткнул жердью в пятачок и с ножом в руке прыгнул вниз. Сизов даже не успел предупредить, чтоб поостерегся: кабан в предсмертной агонии очень опасен. Но Красюк, видно, и в самом деле знал, что делал. Через минуту возня в яме затихла и снизу послышался довольный голос:
– Раз по носу, чик по горлу – и готово. Вору да не справиться с такой прибылью? Кидай веревку…
Этот вечер они блаженствовали, сидя у костра, на котором на длинной жерди жарнлнсь куски мяса. С озера тянул ветер, отгонял комаров да мошек. Над головой, где-то в вершинах деревьев, кричали сойки. Неведомо откуда налетели черные вороны, разыскали в траве остатки кабана, накинулись, загалдели, отталкивая друг друга. Возле костра, чуть ли не под самыми ногами, сновали бурундуки, трясли пышными беличьими хвостиками, набивали чем-то защечные мешки, исчезали в своих норах и снова появлялись, смелые и настороженные, готовые стащить что угодно.
В этот вечер Красюк впервые не держался за свой сверток, отложил его, кинулся ловить бурундуков. Но они были проворнее, выскальзывали из-под самых рук.
– Напрасный труд, – сказал Сизов. – Хочешь, покажу, как их нанайцы ловят?
Он обошел деревья на опушке, высмотрел бурундука, сидевшего на тонкоствольной березке, посвистел ему. Бурундук с любопытством посмотрел вниз и полез выше. Тогда Сизов принялся стучать по стволу палкой. Бурундук запищал и стал медленно сползать. Когда он сполз совсем низко, Сизов накрыл его шапкой.
– Вот и все.
– Чего ж раньше не ловил, когда с голоду подыхали? – взъярился Красюк.
– Во-первых, когда просто хочется есть, это не значит подыхать с голоду. Во-вторых, нам надо было спешить сюда, к этому озеру.
– Что, у тебя тут золотишко припрятано?
Красюк сказал это просто так, но тут же и поверил сказанному. Слишком непонятным был для него этот Сизов. Вместо того чтобы вести напрямую к железной дороге, по которой только и можно уйти из этого таежного края, пошел в самую глухомань. Шел, торопился, не останавливался даже для тога, чтобы позаботиться о жратве… Такое из одной любви к свободе не делается…