Однако далее лежала красная черта. Ни о каких политических правах, тем более ни о каком допущении в сейм или хотя бы признании казачества особым военным сословием Варшава ни говорить, ни даже слышать не желала.
Между тем вопрос стоял намного жестче, нежели за 30 лет до того. Если Косинский и Наливайко хотели только жалованья, послаблений в религиозных вопросах и чтобы их уважали, то в первой трети XVII века речь шла уже о самом главном — о земле. Право безоговорочного владения землей в Речи Посполитой принадлежало магнатам и шляхте — естественно, католикам. Православные — даже очень зажиточные и заслуженные — были связаны кучей условий, юридических закорючек и стойких предубеждений власть имущих, а вырваться в люди, приняв католичество, в те религиозные — трудно для нас понятные до конца — времена было вариантом далеко не для каждого. Беспокойство за свои земли, расположенные на берегах Днепра, усиливалось тем более, чем яснее реестровые понимали, что теперь, когда (согласно Люблинской унии) Киевское княжество отошло от Литвы к Польше, миграция польской шляхты на periferia (фактически мирный крестовый поход за торжество «истинной веры») чревата конфискацией земель у туземцев, что бы ни говорили на эту тему законы. А понимая, пытались получить от властей гарантии в виде все того же фиксированного статуса. Мотивируя тем, что, типа, оружие тоже носим и воюем не хуже шляхты, — так почему?!
Что интересно, на самом-самом высшем уровне претензии эти особых возражений не встречали. В конце концов, они были справедливы — «зимовые» требовали ровно того, чем обладали и что защищали. Кроме того — и главное! — пойдя навстречу, корона получала бы свое — собственное и достаточно неплохое — войско, опираясь на которое могла бы противостоять магнатам, понемногу лишающих королей власти. Однако именно по этой причине все шевеления монархов из династии Ваза (и Сигизмунда, относившегося к казакам спокойно, без особых предубеждений, и Владислава, открыто им симпатизировавшего) в этом направлении немедленно блокировались олигархией. Магнаты-сенаторы вовсе не собирались «законно» уступать реестровым земли, которыми те — хотя и считали своими, но — юридически владели в основном на правах аренды. Мелкая же шляхта, мечтавшая получить поместья на periferia на правах магнатских вассалов, заранее ненавидела «схизматиков», не по праву владеющих ее будущим имуществом. Так что, не говоря уж об «уравнении в правах», вопрос о чем ни разу не ставился на рассмотрение, даже расширения реестра, обещанного под Москвой лично Владиславом, королю добиться не удалось, и многим «нереестровым» пришлось вновь становится либо уходить «на низы», либо возвращаться «под пана», а для контроля и учета польское правительство построило на Днепре крепость Кодак. Ее, правда, разрушили сами же реестровые, затем откупившись головой лидера, Ивана Сулимы (быть вождем казацких бунтов в этом смысле было очень опасно, мне лично трудно понять психов, решавшихся на такой подвиг), но сломать тенденцию не смогли.
Даже огромное, потрясшее весь край восстание 1637–1638 годов окончилось хуже некуда. Речь Посполитая поднапряглась, повстанцы, несмотря на упорство, пару раз граничившее с героизмом, были в полном смысле слова растоптаны, а вожаки, кто не успел сбежать от собственного войска, были выданы на расправу. Репрессии, насчет которых поляки и раньше особых комплексов не испытывали, на сей раз были по-настоящему массовыми и невиданно жесткими (впрочем, не более жесткими, чем шалости инсургентов); уцелевшие мятежники толпами уходили в спасительную Россию, оседая, с разрешения Москвы, на землях будущей Харьковщины, а окончательные «кондиции», продиктованные Сеймом побежденным, были убийственны. Все «неформальные» запорожцы объявлялись вне закона, реестр сокращался до 6000, войскового самоуправления упразднялось «на вечные времена», высший командный состав отныне комплектовался Варшавой, естественно, из католиков, поляков, а средний и низший — из самых проверенных и надежных туземцев — назначали комиссары Сейма. В крае наступил период мира и покоя, названный позже «Золотым десятилетием».
Глава II Война и мiръ
Униженные и оскорбленные
Покой на малороссийских украинах (как предпочитали говорить в Варшаве — na Kresach Wschodnich) был обманчив. Даже отцы-иезуиты, цену мелочам знавшие и не пренебрегавшие ничем, увлекшись «просвещением элит», упустили из виду некоторые весьма важные нюансы ситуации, которая не устраивала решительно всех.
Довольны жизнью были разве что магнаты. Но они — считавшие себя «эуропейцами», а всех прочих, православных и русскоязычных, bydlem, — были уже отрезанным ломтем, да и жили в основном в Варшаве, Кракове и других цивилизованных местах, редко появляясь дома. Все прочие балансировали на грани взрыва.
Крестьяне, до сих пор жившие по традиционным, достаточно мягким «литовским» статутам (пахарь лично свободен, прикреплен лишь к земле, которую обрабатывает; размер оброка и панщины четко зафиксирован; претензии к пану рассматриваются в суде), не принимали новые, польские нормы, согласно которым chlop считался движимой собственностью, а феодальное право по жесткости почти лидировало в Европе, отставая разве что от Венгрии и Германии, где после подавления бунта куруцев и Великой Крестьянской войны хозяева отыгрались за пережитый страх по полной программе.
Крайне раздражал селян и «еврейский вопрос». Если ранее руководителями низового уровня были «свои», с которыми при случае можно было и договориться по-хорошему то с ростом польского влияния во владениях магнатов появились евреи, постепенно взявшие на себя функции экономов и распорядителей. Ничего криминального в этом, строго говоря, не было. В Польше евреев привечали, поскольку тамошнее общество, жестко разделенное на крестьян и воинов, нуждалось в ремесленниках, торговцах и всякого рода специалистах, но при этом немцам не доверяло. Вполне логично со стороны панов было пригласить евреев и на Kresy Однако деловая хватка новых управляющих, выжимавших для пана максимум дохода, не забывая, разумеется, себя, и при этом совершенно чужих, очень сильно осложняла «поспольству» и так с каждым годом все более мрачневшую жизнь.
Вполне разделяли мнение села и мещане: во-первых, права и привилегии, автоматически и в полной мере распространяющиеся на католиков, для православных были предметом недостижимой мечты, а во-вторых, оседавшие в городах еврейские купцы и торговцы оказались весьма опасными конкурентами, к тому же еще имеющими неплохие связи.
Апокалиптические настроения в обществе тихо, но активно подогревало духовенство, оскорбленное своей второсортностью, предельно отрицательно оценившее массовую миграцию «нехристей» и опасавшееся иезуитов, вовсю охмурявших паству, вовлекая ее если и не прямо в католичество (тут иммунитет был серьезный), то в новоявленное униатство (подробнее об этом мы поговорим чуть позже). Причем следует отметить, что не только по меркантильным соображениям. Вопросы вероисповедания в те времена были для людей очень насущны и болезненны, а поскольку большинство «простецов» были, как говорилось в те времена, «обрядоверами», в их понимании, в Рай или в Ад пойдет после смерти душа, зависело от малейшего канонического нюанса. «Греко-Католический» же проект каноническим не был — более того, насквозь пропах политикой. А коль скоро так, то получалось, что души, попавшие в сети униатов (а уж уговаривать они умели), после смерти обрекались Пеклу, что мало волновало миссионеров из Ватикана, но никак не устраивало православных иерархов, чувствовавших ответственность за свою паству.
С каждым годом все больше и больше психовали запорожцы. Репрессии 1637–1638 годов их напугали очень крепко, однако на Сечь постоянно бежали крестьяне из числа бывших «нереестровых», Сечь же была не резиновая, а насчет сбросить излишки, отправив их пограбить турок и татар, имелся строжайший запрет. Нарушать его «лыцари» пока что опасались, но и терпеть дальнейшее перенаполнение своих куреней уже не могли по причинам не столько уже социального, сколь чисто физиологического характера. Грубо говоря, жрать было нечего, а гадить негде.
И наконец, на полном взводе были реестровые. Ранее они, имевшие что терять, в подавляющем большинстве (исключения, конечно, бывали, но единичные), даже выступая против властей, вели себя аккуратно, не сжигая за собой мосты и легчайше принося в жертву собственных лидеров, не говоря уж о «быдле». Теперь все изменилось. Позже Варшаве будет очень трудно понять, почему эти солидные, положительные и очень себе на уме дядьки с дивным единодушием изменили «короне», а затем и отказались возвращаться в лоно на тех условиях, которых добивались полвека. А между тем причины были вполне очевидны. Именно в годы «золотого покоя» началось то, чего казацкая старшина более всего опасалась и во что до последнего момента пыталась не верить, — конфискации земель. Даже тех, на которые имелись, казалось бы, совершенно безупречные документы. По всему получалось, что уберечь собственность можно было лишь поменяв веру, но при этом став «латыной», человек терял контакты на Сечи, а вместе с ними и ценность в глазах поляков. Оказавшись в лучшем случае одним из мелких шляхтичей, кормящихся с магнатского стола, а в худшем — жертвой все тех же претензий на землю со стороны более «социально своего» приезжего поляка. В общем, на исходе «десяти лет счастья» на полном взводе были даже самые законопослушные реестровые. Вроде чигиринского сотника Богдана Зиновия Хмельницкого.