Далее отец Логгин задумался об особом пути Руси святой и размышлял об сем без отрыву до ночной стоянки у деревни Погорельцы.
Холопьевцы, посовещавшись, решили, что ночи пока еще не зело морозны, потому проситься на постой в сараи и сеновалы, платя за сие солью и другой платой, они не будут, а дружно поужинают у общего костра и лягут спать в возы.
Все занялись делом. Кто пошел за хворостом, кто за водой, кто за рогатиной подвесить котел. Другие выбивали кресалом огонь в пучки сена, дабы развести костер, вернее два, один подле другого. Рубили несколько толстых лесин, чтоб горели оне всю ночь, давая тепло стражам. И только Олексей разминал ноги да плечи, прохаживаясь по поляне.
– Эй, стрелец! – крикнул ему холопьевский старшина. – Мы за тебя работать не нанимались! Хватит красоваться, бери топор.
– Я уж свое дело сделал! – ответствовал Олешка.
– Это какое дело? В небо три раза сплевал?
– Не сплевал, а на охоту сходил да дичи набил.
И Олексей вытащил неведомо откуда и картинно бросил к костру двух пестрых куриц.
– Угощаю. Дичь! Самая свежатинка, утром еще на лесном токовище токовала, а к ужину к нам попала.
Холопьевцы оживились и радостно захохотали:
– С таким стрельцом не пропадешь!
– Это на каком же токовище твои куры токовали?
– Какие ж сие куры? – делано удивился Олешка. – Коли это куры, то сей монах – девица красная!
Феодосия, тащившая несколько сухих хворостин, запнулась и чуть не повалилась на землю. Бросив ветвие к костру, кинулась прочь, в воз.
– Куры петуха любят, – продолжал Олексей. – А сии птицы – тетерева. Кур бабы руками ловят, а тетерки сражены из огнеметной пищали.
За такими, прямо сказать, незатейливыми шутками быстро развели костер, засыпали в котел крупу, а «тетерок», разрезав на куски, нацепили на пруты и пожарили над угольями. Опосля этого, истекая слюной, сели вкруг костра.
– Позову монаха нашего, что-то его не видать, – сказал Олексей.
Феодосия сидела в возке с опущенной главою.
– Чего надулась?
– Почто ты меня к курицам приплел? Почто про девицу упомянул без нужды, лишь бы поглумиться?
– Да я ж нарочно! Чтоб сомнений ни у кого не возникало. Пошли, а то схавают дичь, нам не оставят.
Феодосия, хмурясь, слезла с воза и пошла к костру.
– Боле не шути! А то рассорюсь с тобой! – сказала она по дороге.
– Не буду, – заверил шебутной ее товарищ. – Вот те крест!
Феодосия впервые за два последних года вонзила зубы в мясное. Ох, до чего вкусно! Обгладывая с косточки сочное, ароматное от дымка мясо, повеселела, перестала сердиться и простила Олексею его глумы.
У костра все беседы вертелись вокруг Москвы. Как это всегда бывает, нашелся детина, у которого был брат двоеродный, и был тот брат самовидец московских краев, ибо ходил туда с обозами раз сто, а сейчас обосновался в Белокаменной, живет кум царю, держит в Китай-городе лавку, где торгует плешивой притиркой, мылом и еще всякой всячиной.
– Плешивой притиркой? – принялись смеяться детины. – Это для чего же такая, какое место ей притирают? Али черта лысого в портищах?
Темнота скрывала, как бросало Феодосию в краску от мужеских шуток.
– Неученые вы мужики! Втирают ее бояре в плешь на главе, чтоб волосья росли гуще. Или в бороду, у кого не растет, как вон у монашка нашего.
Феодосия сжалась.
Все захохотали.
– Феодосий пока еще отрок, – заступился Олексей. – У него после такая брада нарастет! По самые муде!
Все опять повалились со смеху.
Феодосия еле удерживала слезы.
– Феодосий, сколь тебе лет?
Едва не ответив «семнадцать», Феодосия прикусила язык и пожала плечами.
– Не помнит ничего после недуга, – со вздохом сказал Олексей.
– Совсем ничего? Ну отца-то с матерью помнишь?
Феодосия отрицательно покачала головой.
– А «Отче наш»?
Феодосия растерялась. Выручил ее Олексей.
– После угара забыл, а как ночью очнулся, я ему напомнил. Двоицу раз повторил, так теперь от зубов отскакивает. Без «Отче наш» никак нельзя! А другие молитвы еще не успел ему начитать, так ни словечка! Ну ничего, дорога длинная, все вспомним.
– Ишь ты! Беда! – посочувствовали холопьевцы. – Худо Иваном, родства не помнящим, быть. Не приведи Бог.
Все замолчали.
Тишину прервал детина, которому не терпелось еще похвалиться братом-московитом.
– В Москве в каждой избе – водопровод.
– Какой еще водопровод?
– Неуж не знаете про водопроводы?
– И не слыхали!
Даже Феодосия забыла про страх разоблачения, подняла голову и в предвкушении утвердила взор на рассказчике.
Эх, не случилось возле сего костра отца Логгина – он уж улегся, подоткнувшись толстым войлоком, на нощный сон, а то красно набаял бы про римские акведуки!
– Бабы московские с ведрами к колодезям не бегают, чтоб натаскать в избу воды. И в баню для мытья или стирки с реки ушаты с водой не таскают. Вода сама собой притекает прямо внутрь хоромов.
– Это как, ручьи роют? Или с помощью чего?
– С помощью механики! В подробностях не расскажу, сам не видал, ведаю только, что ставят высокую башню и наполняют ее водой. А от башни во все стороны идут трубы, видно, навроде печных, и сии трубы оплетают весь град, в каждую хоромину тянутся, вода по сим трубам затекает в избу и там льется, как из самовара. Знай, рублевики серебряные плати.
– Рублевики? Так за воду, чтоб в бане помыться, надо деньги отдавать? – загалдели слушатели. – Вот столица!
– А вы как думали? Лежать на лавках будете, а вода за бесплату по щучьему веленью сама придет?
– За воду платить серебряным рублевиком? Али там в Москве умом повредились? Али у них баб нет – воды натаскать? Так на что такая безработная баба нужна? Али бабы ихние такие нежные, что коромысло из рук валится? – гомонил народ и тряс головами, мол, ходовые москвичи, за все рады деньгу содрать.
Феодосия долго не решалась подать голос, но неодолимое любопытство взяло верх и она спросила баском:
– А из чего те трубы сделаны?
– Доподлинно не знаю.
Феодосия представила город, сквозь который от башни, имевшей вид тотемской колокольни, толстыми червями во все стороны тянутся, извиваясь, осиновые трубы, в коих булькала вода.
– А избы-то не заливает? – снова вопросила она.
– Всяко бывает. Иной раз и потоп.
– Никчемная затея этот водопровод, – пришли к выводу слушатели. – С жиру в Москве бесятся.
И на том разошлись спать, оставив возле костра караульного стрельца. Впрочем, Олексей не собирался сидеть, уставясь во мрак. Как только обоз затих, он натесал дреколья, уложив его на землю, чтоб снизу не шел мороз, настелил лапника от змей (хотя об ту пору змеи уж спят в своих подземных пещерах, спутавшись клубами, но осторожность не помешает) и улегся спиной к костру, в который уложена была толстая лесина.
Так, без особых приключений, полз обоз по дороге, словно гигантская деревянная змея, мерно стучавшая сочленениями и чешуей по ухабам и боинам.
В Вологде присоединилось еще с десяток груженых возов. И там же в граде, чуть не ставшем в 1565 годе столицей Руси со престолом царя Ивана Васильевича, стрелец Олексей окончательно преобразил Феодосию в монашеское обличье.
Сей плут завернул на торжище вовсе по другому делу и вдруг неожиданно узрел лавку монастырского подворья. Два монаха торговали в ней изделиями своих мастерских. Были там картинки с рисунками городов и храмов, как русских, так и византийских, александрийских, были портреты святых с их житиями, иконки, ладанки, ларцы, елей и вода из самой реки Иордан. А также скромные одеяния для горожан, желающих иметь смиренный вид, и поизносившихся служек – темные шапочки, платки, длинные рубахи, рясы и прочая одежда. Олексей тут же смекнул и вдохновенно набаял про монаха в их обозе, потерявшего память, бо огрели его в дороге разбойники по голове, ограбили, разули-раздели до исподнего и бросили на дороге в беспамятстве. И теперь едет сей монах в Москву в непристойном для духовного брата облике – в старой исподней бабьей юбке и пестротной рубахе.
Торговые монахи сперва переглянулись между собой – не для разбойных ли дел клянчит стрелец монашескую рясу, дабы переодеться и под сим видом проникать в монастыри или жилища?
– И какого же размера нужна тебе ряса? – вопросили умные монахи, ожидая, что стрелец ответит: «Как на меня», чем и выдаст свои воровские намерения. Но Олексей показал руками фигуру весьма малого росту и зело тощую в плечах, так что монахи несколько успокоились и, вздыхая и тайно сожалея, со скорбным видом, но тем не менее с подобающими словесами отдали стрельцу слежавшуюся на сгибах рясу и шапочку. Впрочем, возможно, что не последним аргументом в согласии на дар была пищаль, заткнутая за пояс просителя.
Олексей поклонился, произнес раза три: «Не оставь вас Бог» и, помчавшись, нагнал хвост обоза, который все еще тянулся по Вологде.
Феодосия переоделась и окончательно успокоилась. В басню Олексея о певчем евнухе возничие поверили, сомнений ее юный и нежный облик ни у кого не вызывал, а стало быть, нечего и волноваться.