Эдгар Аллан По Письма с воздушного корабля "Жаворонок"
Теперь, мой дорогой друг, в наказание за ваши грехи посылается вам длинное болтливое письмо. Говорю вам прямо, что намереваюсь наказать вас за все ваши продерзости своим письмом, которое постараюсь сделать насколько возможно скучным, многоречивым, непоследовательным и бестолковым. Кроме того, я заключена здесь на грязном воздушном корабле в обществе ста или двухсот человек, отправляющихся в увеселительную поездку — удивительное представление имеют некоторые люди об удовольствии! — и не могу надеяться ступить на твердую землю раньше месяца. Поговорить решительно не с кем. Делать положительно нечего. Когда нечего делать, садишься за письма к друзьям. Вы начинаете понимать теперь, почему я пишу вам это письмо! Причина моя — скука и ваши грехи.
Наденьте же очки и приготовьтесь поскучать. Я намереваюсь писать вам ежедневно в продолжение этого несносного путешествия.
Ах, неужели никакое иное изобретение не зародится под покровами человеческого черепа? Неужели мы навеки осуждены переносить все неудобства воздушного корабля? Неужели никому не придет в голову придумать более удобного способа передвижения? Это путешествие черепашьим шагом, по-моему, настоящая пытка. Честное слово, со времени отлета из дому мы ни разу не летели скорее ста миль в час! Даже птицы опережают нас, по крайней мере, некоторые. Уверяю вас, я не преувеличиваю. Конечно, движение кажется нам медленнее, чем оно есть на самом деле; это происходит оттого, что у нас нет предмета, по которому мы могли бы определять нашу скорость, а, кроме того, мы летим по ветру. Конечно, встречаясь с другими кораблями, мы имеем возможность отметить скорость нашего движения, и тогда, должна признаться, оказывается, что дело еще не так плохо. При всей своей привычке к подобного рода передвижению я все же чувствую легкое головокружение каждый раз, когда над нашими головами проносится другой воздушный корабль. Он всегда представляется мне огромной хищной птицей, готовой ринуться на нас и унести нас в своих когтях. Сегодня один пролетал над нами на рассвете и притом так близко, что его канат задел за сетку нашей кают-компании, и мы серьезно испугались. Наш капитан говорит, что будь материалом нашего корабля предательски пропитанный лаком "шелк", из каких делали воздушные шары пятьсот или тысячу лет тому назад, мы непременно потерпели бы крушение. Шелк, как он объяснил мне, приготовлялся из внутренностей какого-то земляного червя. Этого червя заботливо откармливали шелковицей — плодом, похожим на арбуз, и потом, откормив, давили на мельнице. Получавшаяся таким образом масса в своем первоначальном виде называлась папирусом и подвергалась ряду обработок, пока, наконец, не превратилась в "шелк". Странно сказать, что он когда-то очень ценился как материал для дамских нарядов! Из него же обыкновенно делались и воздушные шары. Впоследствии был найден, по-видимому, лучший материал в пухе, окружающем семенные коробочки растения, обыкновенно называемого ботаниками эфорбией, а в то время молочаем. Последний вид шелка называли за его чрезвычайную прочность букингемом. Перед употреблением его обыкновенно просмаливали раствором каучуковой смолы, веществом, по-видимому, похожим на всеобщую употребляемую в наше время гуттаперчу. Этот каучук иногда называли индейской резиной или гуммиластиком, и, без сомнения, он принадлежит к многочисленному разряду грибов. Прошу никогда не говорить мне, что я в душе не археолог.
Кстати о канатах! Один из наших собственных канатов, кажется, сейчас столкнул человека с одной из мелких электрических лодок, шныряющих по океану под нами битком набитой, как говорят, пассажирами. Следовало бы запретить таким крохотным суденышкам принимать больше определенного числа пассажиров. Этого человека, конечно, не приняли обратно на борт и он скоро исчез из виду с своим спасательным снарядом. Радуюсь, мой друг, что мы живем в такой просвещенный век, — век, когда не допускается существование подобной вещи, как отдельная личность. Теперь истинное человечество заботится о массе. Кстати, о человечестве! Знаете, что наш бессмертный Уггинс вовсе не так оригинален в своих взглядах на общественный отношения и т. д., как склонны думать его современники? Пундит уверяет меня, что почти те же взгляды высказывались лет тысячу тому назад одним философом, по имени Фурье, по поводу того, что он завел торговлю в розницу кошачьими шкурками и прочими мехами. Таким образом, мы должны сказать, что не раз и не два и не несколько раз, но бесконечно одни и те же взгляды возникают среди человечества.
Апреля 2. — Говорила сегодня с электрическим катером, заведующим средней секцией плавучих телеграфных проволок. Я узнала, что когда подобный телеграф впервые был пущен в ход Хорзом, считалось совершенно невозможным провести проволоки по морю; теперь же мы даже не в состоянии понять, в чем заключалось затруднение! Так все изменяется на свете. Мы предложили катеру несколько вопросов и узнали, между прочим, крайне интересные новости, например о том, что в Африке свирепствует жестокая междоусобная война, между тем как Юропу и Этайр опустошает чума. Не замечательно ли, что в эпоху, не одаренную светом истинной философии, мир обыкновенно видел в чуме и войне бедствия? Знаете вы, что в древних храмах даже молились о том, чтобы эти бичи (!) не обрушивались на человечество? Не трудно ли, в самом деле, понять, какими принципами руководились при этом наши предки? Неужели они были так слепы, что не понимали, какой положительной выгодой для общества представляется уничтожение мириад отдельных особей.
Апреля 3. — Право, очень интересно взбираться по веревочной лестнице на самый верх сетки воздушного корабля и смотреть оттуда на окружающий мир. Из кают-компании, внизу, далеко не все так ясно видно — в вертикальном направлении немногое можно рассмотреть. Но сидя здесь, где я пишу в настоящую минуту, на устланной роскошными мягкими подушками верхней площадке, можно видеть все, происходящее со всех сторон. Именно в настоящую минуту на горизонте показалась целая масса кораблей, представляющих очень оживленное зрелище, между тем как воздух оглашается миллионами человеческих голосов. Я слышала, будто в то время, когда Yellow (желтый) — или, как уверяет Пундит, Violet (фиолетовый), бывший, как говорит, первым воздухоплавателем, доказывал возможность летать по воздуху во всех направлениях — для чего только стоит подняться или опуститься до благоприятного течения — его современники почти не обратили на него внимания и смотрели на него, как на талантливого безумца, потому что тогдашние философы (?) считали такой полет вещью невозможной. Теперь мне положительно кажется непонятным, как такая, очевидно, возможная вещь ускользала от понимания древних ученых. Но ведь во все века наука встречала наибольшие препятствия именно со стороны так называемых людей науки. Наши современные ученые далеко не такие ограниченные, как прежние. О, я расскажу вам очень забавную историю по этому поводу. Знаете ли вы, что не более тысячи лет прошло с тех пор, как метафизики согласились освободить людей от странной фантазии, что для постижения истины существуют только два возможных пути? Можете вы этому поверить! По-видимому, давно, очень давно, во времена, покрытые мраком, жил турецкий, — а впрочем, может быть, и индусский — философ Ариес Тоттль. Этот господин выдумал, или, по крайней мере, пропагандировал метод исследования, называвшийся дедуктивным или априорным. Он исходил из так называемых им "аксиом очевидной истины", из которых выводил "логически" следствия. Его величайшими учениками были некий Невклид и некий Кант. И вот Ариес Тоттль господствовал до появления некоего Гогга, который проповедовал совершенно иной метод, называвшийся a posteriori, или индуктивным [2]. Его система основывалась на ощущениях. Он шел, наблюдая, анализируя, классифицируя факты — instantiae naturae как их высокопарно определяли — переходя постепенно к общим законам. Одним словом, метод Ариеса Тоттля основывался на noumena, система Гогга — на phenomena. И вот, так велико было восхищение последним из методов, что при его появлении Ариес Тоттль совершенно потерял значение; однако, в конце — концов, он снова приобрел почву под ногами и стал делить владычество в царстве истины с своим более современным соперником. Ученые тогда утверждали, что аристотельский и бэконовский методы — единственные пути, ведущие к познанию истины. Надо вам знать, что "бэконовский" тоже, что "гогговский": первое прилагательное заменило второе как более благозвучное и внушительное.
Уверяю вас, мой друг, что я излагаю все это, основываясь на самых надежных авторитетах, и вы легко можете себе представить, насколько подобные нелепые понятия должны были задерживать развитие всякого истинного знания, идущего вперед, почти безо всяких исключений, интуитивно скачками. По старинным взглядам, наследование должно было двигаться ползком, и в продолжение сотен лет влияние Гогга было так велико, что всякой мысли в настоящем значении слова был положен конец. Никто не осмеливался высказать истины, которой был обязан исключительно собственному духу. Все равно, если истина была очевидной: тупоголовые ученые того времени смотрели только на путь, которым она была добыта. Они даже не хотели взглянуть на цель. "Покажите нам средство, — провозглашали они, — средство!" Если, оказывалось, что средство не подходило ни под категорию Ариеса (то есть Барана) ни под категорию Гогга, ну, тогда ученые не шли дальше, а прямо называли "теоретика" глупцом и не обращали дальнейшего внимания ни на него самого, ни на его истину.