Так вот, больше всего на свете Лизавета Мироновна боялась, что кто-нибудь станет подсматривать за нею из душевой в это самое окошечко.
Поэтому всякий ее визит в уборную начинался с обхода соседей. Если чья-нибудь лампочка в туалете горела, она просила погасить свет. Если лампочка не горела, она просто предупреждала, чтобы свет в ближайшее время не включали. Причем Лизавета Мироновна отличалась редким упорством: она могла стучать в соседскую дверь часами, если ей по какой-то причине казалось, что сосед есть дома, но не хочет ей открывать. Хуже всего, если ей не открывал сосед, чья туалетная лампочка в этот момент горела: тут начинались вой, визг и метание особо тяжких предметов (наиболее часто летало по коммунальному коридору ведро с водой).
Уладив наконец вопрос с затемнением, баба Лиза отправлялась в туалет.
Но сидеть там в полной темноте, ей, видимо, было страшно. Поэтому она оставляла дверь открытой. То есть не просто приоткрытой, а распахнутой настежь. Мои гости, когда им случалось впервые увидеть бабу Лизу на унитазе, почему-то страшно пугались. На мой-то взгляд, ничего особенного: ну старуха, ну срет – подумаешь…
Но люди, можно сказать, в обмороки падали и даже пить на какое-то время зарекались. Потом, правда, привыкали. Некоторые даже прикипали душой к этому поучительному зрелищу.
Остается добавить, что старушка сидела в уборной подолгу. Иногда она там даже засыпала. Но желающих отнести ее в комнату на руках, или, тем паче, разбудить, на моей памяти, не было.
В свободное от оккупации туалета время Лизавета Мироновна любила готовить пищу. Делала это она тоже по ночам, на своей кухне. Кухня у нее была отдельная, но при этом соседствовала с общей кастрюльной территорией. Зато запиралась на ключ. Ключ баба Лиза, надо сказать, часто теряла и опять же ломилась ко всем соседям, требуя принять участие в поисках. Иногда она вызывала милицию, жаловалась, что у нее украли ключ. Но менты бабу Лизу знали и поэтому не приезжали, за что им, ежели читают сейчас мои записки, большое человеческое спасибо.
Пищу Лизавета Мироновна готовила, судя по запахам, вкусную. То есть кулинарный ее талант не был поврежден злодейским временем. Но удивляло меня не предполагаемое качество еды, а ее очевидное количество. Еды баба Лиза готовила столько, словно ей было нужно накормить как минимум пятерых гостей. Приготовив, уносила к себе в комнату. Несколько блюд: салаты, закуски, горячее и непременно пирог какой-нибудь или другой десерт. Но чаще все же пирог.
Дальше начиналась сущая мистика. Примерно через час баба Лиза несла на кухню грязную посуду. Опустошенные блюда, миски и кастрюли плюс несколько грязных тарелок. Ну и всякие там вилки-ножи. Это выглядело так, словно у нее в комнате действительно сидели прожорливые гости. Но там, понятно, никого не было.
Мы с друзьями не раз наблюдали это зрелище и в конце концов решили, что баба Лиза кормит окрестных домовых. Ну или суккубов-инкубов соседских, усталых. У нас была гипотеза, что маразм Лизаветы Мироновны столь глубок и светел, что чудесные существа не стесняются ей показываться. И пищей ее, вполне, впрочем, материальной, не брезгуют. Иных объяснений мы так и не изобрели.
Еще она, конечно, целыми днями громко сама с собой разговаривала. Боялась мышей; один раз наткнулась на меня в коридоре и заорала: «Мышь!» Потом убежала.
В другой раз завела со мною светскую беседу. Сказала, что прекрасно меня знает, что дедушка мой при румынах держал бакалейную лавку[4], и меня она там видела, совсем ребенком. Просила передавать дедушке привет.
Иногда Лизавета Мироновна начинала одеваться и прихорашиваться. Говорила всем, что пойдет гулять на бульвар. Одевшись, стучалась к соседям: просила присматривать за ее комнатой, пока она будет гулять. Мы, ясное дело, обещали.
Одевшись (многослойно, на манер знатных средневековых японцев), намазав губы и украсив кудри матерчатыми розами, старушка снова выходила в коммунальный коридор. Несколько раз медленно, с достоинством его пересекала и удалялась обратно, в комнату.
В такие дни мы получали передышку: утомившись «прогулкой по бульвару», баба Лиза ночью спала как убитая.
Соседи часто советовали ей пойти погулять, в надежде на такое послабление, но она поджимала губы: «Погода плохая, не пойду». То есть манипулировать ее поведением было невозможно.
Лизавета Мироновна, понятно, давным-давно умерла. Приходил ее пожилой сын, забирал какие-то вещи. Попросил помочь: кажется, нужно было стремянку подержать, пока он что-то сверху, с антресолей выгребал. Получив помощь, расчувствовался, показал фотографию не слишком юной, но вполне интересной дамы с младенцем на руках: дескать, это я с мамой. Объяснил: я – поздний ребенок. Баба Лиза наша, оказывается, вела в молодости богемную жизнь. То ли пела в оперетте, то ли просто билеты там продавала. И только уже после тридцати завела ребеночка (тогда это считалось очень поздно). То есть умерла она, надо понимать, лет в девяносто.
Комната ее при мне оставалась пустой, а что было дальше – не знаю.
Из сборника «Книга страха»
От автора
На протяжении многих лет все или почти все мои рассказы создавались для разных ФРАМовских сборников. Очень удачно вышло, что десять с лишним лет назад у меня появился повод регулярно писать рассказы, и мне очень нравится, что из этого в итоге получилось. «Большая телега» и совсем новые «Сказки старого Вильнюса», первая часть будущего огромного (потому что в центре Вильнюса оказалось целых 108 улиц) трех или даже четырехтомного цикла – пожалуй, лучшие мои книги на сегодняшний день. Никогда не знаешь, где тебе повезет.
Идея сделать сборник историй о страхе пришла мне в голову в идеальной ситуации – ночью, в поезде, следующем из Вильнюса в Петербург. В полном соответствии с законами жанра, за окном бушевала гроза, а в полутемном коридоре гремели опустошенной тарой призраки пассажиров, безвременно погибших от дорожного пьянства. Впрочем, сборник вышел, на мой взгляд, довольно неудачный, в нем нет цельности и симфоничности, т. е. собранные вместе тексты не звучат как единое целое. Для сборника это огромный недостаток.
Зато специально для «Книги Страха» многие авторы написали отличные тексты, а я – «Sweet plum», безусловно самый страшный из моих рассказов.
Sweet plum[5]
Когда я сказал: «Поедем автостопом», – Лара и бровью не повела. Зато утром, когда я подогнал к подъезду древний «гольф» цвета разлитой ртути, вздохнула почти разочарованно:
– Так и знала, что врешь про автостоп.
– Это, увидишь, будет самый настоящий автостоп. Программа такая: мы едем, едем, едем в далекие края, до тех пор, пока что-нибудь не сломается. Потом полдня кукуем на обочине, ждем доброго самаритянина, который дотащит нас на буксире до ближайшего автосервиса; пока машину чинят – осматриваем окрестные достопримечательности. Чем серьезней поломка, тем больше успеем увидеть. Правда я здорово придумал?
– Ничего себе лотерея. А вдруг не сломается? Тогда, что ли, так и будем ехать без остановок, как глупые дураки?
– Ну да, к последнему морю. Но это, знаешь, маловероятно. Машина восемьдесят шестого года.
– Практически ровесница фараонов.
– Вот именно. Причем я, судя по всему, первый владелец, который не испытывает к ней лютой ненависти. Во всяком случае, мой предшественник, добрейшей души человек, в жизни ни с кем, кроме телевизора, не поругался – так вот, даже он бил это бедное животное ногами за малейшую провинность; говорил, что хуже уже все равно не будет. Он, скажу тебе по секрету, заблуждался. Хуже теоретически возможно. Но маловероятно, чего уж там.
– Да, это меняет дело. Автостопом ехать любой дурак может. А такой эстрим только для крутых рейнджеров и законченных придурков вроде нас.
– Вот и я так рассудил. Тем более, что эту бедолагу не жалко заправлять богомерзкими отходами алхимических опытов, которые в причерноморских степях выдают за бензин.
– Вот. Это уже как-то похоже на правду, – ухмыльнулась Лара. – Ты – скупой и расчетливый буржуа, прикинувшийся романтическим вагабондом. Я это предвидела; скажу больше, в глубине души я на это надеялась. Только чур вести будем по очереди, – почти сердито добавила она. – Я тоже желаю насладиться этим увечным железным телом.
– От таких великодушных предложений, Лариса Сергеевна, настоящие джентльмены в здравом уме не отказываются, – и я проворно распахнул перед ней водительскую дверь. – Чур ты первая. Я еще не проснулся.
Лара просияла. Немного повозилась с креслом, подвигала его туда-сюда, поправила зеркала, медленно вырулила на подъездную дорожку, попятилась, пробуя заднюю передачу, умиротворенно вздохнула: «Ладно, будем считать, разобрались», – и мы поехали.