Серая тень бесшумно скользнула между камнями: сейчас она появится вон там! Старичок изменил направление очередного прыжка, беззвучно приземлился и — оп-ля! Ухваченная за хвост пальцами ноги в воздухе билась крупная крыса. Старичок подбросил ее в воздух, бесстрашно поймал руками и писк тут же прекратился. Через несколько мгновений в кусты полетела шкурка, снятая чулком, а чуть позже и чисто обглоданный скелетик. А старичок опять бежал — прыгал по склону, облизывался и довольно бурчал:
— Хороши, твари! И везде-то они есть, нигде не дадут пропасть…
Темнота совсем сгустилась — ни Луны, ни звезд, все небо в тучах, да и какая сейчас Луна? Но странный этот мир, очень странный. Вроде бы все, как у людей, все, как положено, но что-то тут не то… Как это сформулировать? Ага, вот: незамкнутая система! Незамкнутая информационная система! Что-то откуда-то поступает, что-то куда-то уходит и исчезает бесследно… Очень интересно, очень смачно…
Не прекращая стремительного бега, старичок млел от предвкушения удовольствия: он сольется с сознаниями тех, кто любит его, растворится в них, оставив себе лишь логику и волю, и будет решать задачку…
Подъем стал более пологим, а кусты густыми и низкорослыми — это ненадолго: скоро они кончатся, и начнется голый каменистый склон…
Что-то еле заметное, неощутимо-невесомое затормозило очередной прыжок, и старичок чуть не споткнулся. Одно-два движения и преграда стала вполне ощутимой, реальной:
— Да ведь сеть!!!
Это было совершенно невозможно, немыслимо, необъяснимо, но… было!
За ним никто не следил. Ничье враждебное внимание не тащилось за ним через весь город. Он бы почувствовал это. Ничего не было, но… сеть была — вот она! И это ловушка не для зайцев. Это — для него, кто-то ловит его, ЕГО!
Красной молнией полыхнул в сознании сигнал опасности — настоящей опасности, и время сжалось, почти застыло, а движения стали быстрее мысли.
Он дернулся вперед, назад, и что-то мягко накрыло его еще и сверху. Он просунул руки, рванул… все ясно: тонкая трехслойная сеть, висящая свободно. Ячейки разного размера, узлы незатянутые, скользящие. Эти веревки или шнуры легко рвутся каждый в отдельности, но узлы скользят, сдвигая и запутывая всю конструкцию от любого движения. Бесполезно рвать, нужно аккуратно выбираться — здесь не помогут ни сила, ни нож…
Чужое внимание он почувствовал почти сразу, даже раньше, чем услышал голоса — они были совсем близко:
— Кажись, попалось что!
— Ага, есть — дергает. Давай, зови народ: брать будем, однако!
Ночь была все такой же тихой и темной, но для того, кто выглядел щуплым старичком, она вспыхнула ослепительным светом — светом чужого внимания и опасности, как будто ты забился от погони в глухую темную нору, но зажегся свет, и оказалось, что ты стоишь беззащитный и голый на площади, полной народа, и смотрят все только на тебя одного…
Хруст камней под ногами и хриплый, чуть заторможенный голос:
— Во! Вот оно. Вишь, копошится!
— Так прыгай, дурак, чего смотришь!
Что-то тяжелое, вонючее и мягкое рухнуло сверху. И начался бой…
Далеко внизу на плоской крыше одного из домов окраины парень и девушка разомкнули объятья.
— Посмотри, как красиво, Нарм.
— Да-а-а, здорово! Это храмовики, наверное, демона ловят. Ух, я бы ему!
— Хи-хи! Сиди уж! Нашему теляти…
— Ах, так? Вот я тебе!..
— Ой! А-а-а… Это ты можешь… а-а-а.
Они опять занялись своим, самым важным на свете делом, а зрелище действительно было красивым.
Десятки, сотни огоньков вспыхнули на темном склоне. Издалека они казались мерцающими красноватыми звездочками, которые быстро или медленно с разных сторон двигались, стягивались к одной точке где-то у верхней границы кустов. Постепенно они собрались там все, образовав светящееся кольцо. Некоторое время оно мерцало, то сжимаясь, то расширяясь, а потом погасло. Когда Нарм, сделав свое дело, перевалился на спину, отдышался и посмотрел на далекий склон, там было темно.
— Во, поймали уже!
— Или убежал…
— Как же, убежишь у них!
Дышать стало невозможно почти сразу, но, пока руки и ноги могли хоть как-то двигаться, он сопротивлялся. Это было все труднее и труднее, и он, наконец, остановился и замер, погребенный под грудой живых и мертвых тел, опутанной бесчисленными слоями сетей. Этот ком, эта груда слабо шевелилась и стонала, а он, растерзанный и раздавленный, лежал внизу и пытался понять…
Он пытался понять, где враги или враг. Эти завалившие его тела, эти люди, отдавшие жизнь за то, чтобы набросить на него еще одну сеть, не были врагами. Он не чувствовал в них злобы, ненависти, направленной на него. Есть, конечно, но совсем мало, ровно столько, сколько нужно, чтобы вообще двигаться и действовать. И, тем не менее, он весь был в потоке чужой злобы — мощной, непробиваемой, плотной… Плотной настолько, что сквозь нее не чувствовались, не различались отдельные воли участников. Это было настолько странно, настолько мучительно-необъяснимо, что все остальное — раздавленная грудная клетка, обломанные зубы, нога… все казалось малозначительным и неважным. Он должен, обязательно должен понять, чтобы прорвать, пробить эту блокаду, которая не дает думать, чувствовать! Ладно, он может и не дышать, раз нечем, уж как-нибудь разберется потом со своими руками-ногами, но он должен чувствовать окружающий мир, ориентироваться в нем, а сейчас он как человек, и это невыносимо…
Обычной физической боли он не чувствовал. Точнее, мог не чувствовать, когда хотел, когда информация о повреждениях тела становилась уже излишней. Гораздо страшнее паралич воли, сознания…
Этот кошмар, эта пытка кончилась внезапно. Как-то так: раз, два, три — тягуче-медленно, но сразу и… отпустило.
Шершавая, в кавернах поверхность камня перед глазами. Та-а-а-к! Он попытался включить болевые рецепторы тела, но сразу же подавил их сигналы. Лучше этого не делать: от бедного старичка мало что осталось. Он по-прежнему в поле, в потоке чужой вражды и ненависти, но сейчас этот поток совсем не плотный, на него конкретно не направленный. Можно опять начинать жить. Но сначала надо вспомнить и понять… Что-то он такое видел, что-то ухватил то ли сознанием, то ли глазами… А глаза, собственно, у него еще есть? — Есть, кажется, один… Было, было что-то такое… Ага! Есть! Есть, черт побери!!! Люди в бурых капюшонах! В длинных таких балахонах с капюшонами. Глаза опущены, лица напряжены, шепчут что-то… Все понял!!!
Чисто человеческим жестом он хотел хлопнуть себя по лбу, но ничего не вышло — хлопать было почти нечем.
Поочередно напрягая уцелевшие мышцы, похрустывая сломанными костями, он перевернулся на спину, а потом сел и прислонился к стене.
Да-а-а… Надо же, как интересно! Он же читал про все это. Много раз на разных языках. Лазил ночами по хранилищам библиотек и читал. Он, конечно, не человек — основное время тратит на перелистывание страниц, а не на чтение, но все запоминает, ничего не забывает… и так попал!
Это же была охота на дьявола, беса, черта или еще кого-то из этой серии! А с чем от веку ходят люди на нечисть? Да с молитвой же, с молитвой! С осиновым колом, с серебряной пулей, со святой водой, но, в первую очередь, с молитвой! А молитва — это вера, это поток энергии и, если сразу много, если дружно, если вместе на одного — уфф!!! Пусть смеются атеисты… Да… Впрочем, атеистов не бывает. Но это — не Творец. Это — люди. Это сон их разума рождает чудовищ… А я… Не-е-е-ет!!!
Это было табу — абсолютное, непоколебимое, стопроцентное. Он знал, что вот этого ему нельзя, нельзя ни в коем случае. Все, что угодно, только не копаться в истоках собственной личности. Он слишком много знает. Правда, это человеческое, но, все равно, нельзя — это больно, действительно, по-настоящему больно. Он зачем-то нужен Творцу. И все. И точка!
Он расправил грудь, напряг мышцы и выпихнул из легких, выплюнул на пол сгусток крови с осколками зубов.
— Все очень просто: мне нужно домой.
* * *Еле слышно хлопнула труба пневматической почты, и человек в кресле открыл глаза. Крупная, чисто выбритая голова правильной формы, тяжелый волевой подбородок, мясистый, чуть вислый нос, скорбные складки у тонких губ. Ему могло быть и пятьдесят и восемьдесят — для всех, кто знал его, он всегда был таким. Впрочем, никто их них так долго и не жил… Человек смертельно устал, он почти не ел и не спал уже несколько суток. Каждой клеткой своего мозга, своего сильного когда-то тела он чувствовал тяжесть принятого решения, ощущал движения жуткого механизма, приведенного в действие его волей. Он шел к этому многие годы и не сомневался в своей правоте, в своем праве, но… Он сидел здесь, в своем кабинете у холодного камина за пустым столом. Все давно было сказано, написано, подготовлено, но он все равно не мог спать и сидел здесь… Он ждал… Чего? Может быть, вот этой бумажки, выплюнутой почтой…