Природа Леденца не ведала ни о зеленой траве, ни о клейких почках, ни о распоследнем червячке, ни даже о мертвом камне. Один только лед, а под ним до неведомых глубин — чистая, горьковатая светло-голубая вода. Невозможно было даже представить себе, что люди способны существовать здесь хоть сколь-нибудь продолжительное время, но тем не менее это было так. Местом обитания каждого племени являлись ближайшие окрестности просторной полыньи, пробитой во льду плугообразными хребтами свирепых подводных хищников, представлявших собой нечто среднее между касаткой и выросшим до неимоверных размеров осетром. К полынье отовсюду собирались неисчислимые стаи рыб, раков, прочей живности, готовые погибнуть за возможность пополнить кровь скудной дозой кислорода. Вода кипела как в Мальстреме, когда покрытые роговым панцирем левиафаны пожирали своих менее крупных и проворных собратьев.
Сплетенными из рыбьих кишок сетями, костяными острогами, а то и просто руками люди умудрялись брать с этой жестокой жатвы свою десятину. Более того, находились смельчаки, нагишом нырявшие в ледяную воду, чтобы в чуждой для себя стихии сразиться с могучими хищниками, имевшими лишь одно-единственное уязвимое место — круглые глаза-блюдечки. Метровая острога, пробивавшая этот глаз, доставала до мозга хозяина подводного мира, который спустя некоторое время всплывал под торжествующие вопли всего племени. Такая охота редко обходилась без жертв, но была вполне оправданной: она приносила самые прочные кишки, самые острые и длинные кости, самый вкусный и питательный жир.
Не знавшие огня и не строившие жилищ, прикрытые лишь жалкой одежонкой из рыбьей чешуи, эти люди могли выжить только при условии непрерывного движения, а непрерывно двигаться могли только питаясь обильной, высококалорийной пищей. Сбившись тесной толпой, места в которой располагались строго по ранжиру — женщины с детьми, подростки и только что побывавшие в воде охотники в центре, все остальные по краям, — племя трусцой описывало возле полыньи бесконечные круги, и пар столбом поднимался над ним. В этой давке люди, согреваемые теплом друг друга, умудрялись спать, есть, совокупляться и разрешаться от бремени. Само собой, что век человеческий в Леденце был недолог. Каждый неспособный выдержать однажды заданный темп был обречен. Сесть, а тем более лечь на лед — означало умереть. Та же участь грозила одиночке или даже группе, численность особей в которой не превышала нескольких десятков.
Случалось, что левиафаны по неизвестной причине покидали полынью и она вскоре замерзала. Тогда племя, бросив все, чрезмерно отягощавшее его, включая грудных детей, устремлялось на поиски другой кормушки. Краткие остановки в пути допускались только для рекогносцировки окружающей местности. В плоском, практически двухмерном мире это возможно было сделать только одним способом — на прочной рыбьей шкуре, как на батуте, подбрасывать вверх самого зоркого подростка. Если вожделенной полыньи все же не оказывалось в поле его зрения, племя продолжало путешествие наугад. Такие поиски не всегда кончались удачей. В своих скитаниях по Леденцу мне не однажды случалось натыкаться на как бы олицетворявшие этот мир жуткие памятники, состоявшие из нескольких сотен или даже тысяч плотно смерзшихся человеческих тел. Их бледные лица, едва различимые сквозь корку кристаллического льда, не выражали ни страха смерти, ни покорности судьбе, а только лишь напряжение последнего, уже запредельного усилия.
В столь суровой и своеобразной стране любого одинокого странника, даже такого искушенного, как я, ожидала весьма незавидная участь. Поначалу я питался тем, что оставалось на льду после обильных трапез аборигенов: потрохами, плавательными пузырями, обглоданными головами. Однако для восстановления быстро иссякающих сил этого было явно недостаточно. Скорой развязке до поры до времени препятствовала моя привычка к полуголодному существованию, да еще хорошая одежда, сохранявшая каждую калорию тепла.
Кое-как соорудив примитивную острогу, я попытался рыбачить самостоятельно, но тут же подвергся атаке разобиженных местных жителей. Не знаю, кем я им казался, но ни моя меховая доха, ни стальной нож, ни даже извлеченное из зажигалки бледно-фиолетовое пламя должного впечатления не произвели. Однако этих коренастых короткоруких молодцов нельзя было назвать мастерами боевых искусств, и, очень скоро убедившись, что мериться со мной силой — себе дороже, они отступили. В порядке компенсации за причиненный моральный ущерб я изъял некоторую толику их последнего улова.
Так и повелось — я брел от полыньи к полынье, иногда рыбачил сам, но чаще брал свою долю из общей добычи, всякий раз кулаками доказывая право на это. Никаких угрызений совести я, естественно, не испытывал — утоляющего голод нельзя обвинять в краже или в разбое.
Мне уже стало казаться: еще одно последнее усилие — и я вырвусь из студеных объятий Леденца. Но он был куда коварнее, чем я предполагал. В один не слишком прекрасный, но и не обещавший никаких особых сюрпризов день ледяная броня внезапно треснула во всех направлениях. От неспокойной замутившейся воды потянуло теплом. Льдины, сталкиваясь, крошились и наползали друг на друга. Меня утешало лишь поведение аборигенов, случайно оказавшихся со мной в одной компании. Они равнодушно вязали новые сети, нянчили детей и чинили одежду. Недостатка в пище тоже не ощущалось: огромные крабы сами выбирались на лед поохладиться, а играющую рыбу ничего не стоило подцепить острогой.
Довольно долго нас носило по вскрывшемуся океану, а затем случилось то, что впоследствии мне довелось наблюдать неоднократно — волны улеглись, воды вновь просветлели и стали остывать пугающе быстро. Дрейфующие льдины застряли в обильной, неизвестно откуда взявшейся шуге, и скоро неживая искристая белизна вновь объяла весь окоем.
С тех пор путь мой уподобился трудам проклятого богами хитреца и стяжателя Сизифа. Как бы далеко я ни проникал в глубь Леденца, после очередного возвращения тепла все приходилось начинать сначала. Аборигены уже узнавали меня и, добровольно наделяя рыбой, естественно, самой костлявой, живо лопотали не то ободряющие слова, не то проклятия.
В один из моментов глубочайшего отчаяния, когда я из последних сил ковылял от одной полыньи к другой, мне в небе, столь же бледном, как и сливающаяся с ним ледяная пустыня, почудилась так хорошо знакомая ярко-красная точка.
В следующую секунду окружающий мир был сметен Звуком чудовищной, апокалипсической силы, и все вокруг исказилось: светлое небо вдруг потемнело и приблизилось, в лицо пахнуло копотью и гнилью, каменные громады зданий вознеслись там, где только что поблескивал лед, отполированный ветром не хуже, чем полы во дворце Снежной Королевы.
Льдина весьма причудливой формы, на которой, кроме меня, находилось еще немало всякой замерзшей гадости, всегда отмечавшей кочевые пути полудиких рыболовов, неведомым образом оказалась впечатанной в серую кремнистую твердь порожденного технологической цивилизацией города. От того места, где я находился, до самого дальнего конца льдины было шагов полтораста, а до ближайшего — не больше тридцати. Как вскоре выяснилось, это имело весьма немаловажное значение.
Рассуждать над тем, что же именно сейчас произошло, было недосуг, но случившееся, без сомнения, не могло быть зрительной иллюзией, а тем более моим собственным бредом. Не бывает такого детально проработанного бреда! Судя по всему, я только что был насильственно перемещен в другой мир Тропы, а возможно, и за ее пределы. И мне еще повезло. Шансов оказаться в обжитом и даже благоустроенном местечке у меня имелось не больше, чем у посланной наобум стрелы угодить в жирную утку. Впрочем, первое впечатление еще ничего не значило, и мне предстояло самому оценить степень безопасности этого нового мира.
Чувствительность к моим барабанным перепонкам все еще не вернулась, зато зрение служило по-прежнему исправно. Ближайший ко мне край льдины вплотную примыкал к высокому каменному зданию весьма утилитарного вида. Эдакий многоэтажный барак безо всяких признаков украшательства — улей для самого непритязательного человеческого роя. Угол его серой стены был вскрыт сверху донизу, и я мог видеть винтовые лестницы, закопченные потолки, какие-то ржавые решетки и выходящие на противоположную сторону полукруглые окна. В самой нижней клетушке располагалось что-то вроде мясной лавки (по крайней мере так мне тогда показалось). Среди развешанных на крючьях ободранных туш — каждая побольше бараньей, но поменьше телячьей — в позе крайнего удивления застыло существо вполне человеческого вида с ножом в руках. Лезвие ножа было косо срезано почти у самой рукоятки и сейчас, судя по всему, вместе с исчезнувшей частью здания и всем остальным, что раньше находилось на месте моей льдины, тонуло в соленом океане Леденца. Дверь в лавку пропала вместе со стеной, и мясник оказался как бы в нише, из которой был только один выход — на лед. Но на лед он не хотел, а пялился на меня как агнец на волка и непосредственной опасности, даже принимая во внимание обломок ножа, явно не представлял.