Утро он провел в городке Нидек вместе с Феликсом, который готовил для главной улицы рождественское оформление из живой зелени и иллюминации. Деревья перед каждым магазином и кафе надлежало обвешать украшениями и мигающими лампочками; Феликс вызвался оплатить все это – если владельцы заведений не будут против. Все они радостно согласились. Владельцу гостиницы он выписал чек на особое оформление главного зала, а также договорился с изрядным количеством домовладельцев, которые тоже пожелали украсить свои дома.
Нашлись и люди, пожелавшие временно воспользоваться пустующими магазинами на главной улице, – торговцы дорогим мылом и шампунями, винтажной одеждой, кружевами (как старинными, так и современными). Феликс купил единственный в городе старый кинотеатр и собирался реконструировать его, хотя еще не решил, как именно.
Ройбен посмеивался, глядя на все эти меры по возрождению города. Но Феликс не забывал и о более практических сторонах жизни Нидека. Он наладил связь с двумя отставными поставщиками, которые пожелали открыть магазины бытовой техники и инструментов, еще несколько человек захотели открыть кафе и газетный киоск. Нидек состоял из 142 домохозяйств, где обитали около 300 человек. Содержать сами свой намеченный бизнес они не могли, зато это было по силам Феликсу, который собирался поддерживать все начинания до тех пор, пока город не обретет своеобразие и очарование, которые будут привлекать сюда людей. Он уже продал четыре участка людям, собравшимся построить на расстоянии пешей прогулки от центра города несколько хороших домов.
Престарелый мэр Джонни Кронин пребывал в настоящем экстазе. Феликс предложил ему нечто вроде денежного гранта, чтобы он бросил свою «жалкую работенку» в страховой конторе, куда ездил за шестьдесят миль.
Они договорились, что вскоре состоится воскресный рождественский фестиваль, куда пригласят ремесленников и умельцев всяческих сортов, дадут рекламу в разные местные газеты, после чего Феликс и мэр решили продолжить беседу за запоздалым ленчем в главном обеденном зале «Таверны», а Ройбен предпочел отколоться от них и отправиться по своим делам.
Он должен был повидать Лауру, даже если она ничего не решила, должен был хоть как-то – как получится – обняться с нею. Черт возьми, если ее не окажется дома, он будет счастлив просто посидеть в ее гостиной или прилечь на ее кровать и немного вздремнуть.
Может быть, это было с его стороны не слишком порядочно по отношению к ней, а может быть, и вполне порядочно. Он любил ее, любил сильнее, чем какую-либо из своих прежних подружек или любовниц. Он просто не мог жить без нее, и, возможно, ему следовало сказать ей об этом. Ну, почему бы и не сказать? Терять все равно нечего. Он подтолкнет ее к решению – в ту или другую сторону. А ему нужно избавиться от страха перед ее будущим решением, каким бы оно ни оказалось.
Когда он въехал на дорожку, ведущую к ее дому, уже начало темнеть.
На айфоне появилось еще одно сообщение от Селесты. Он оставил его без внимания.
На фоне темного выступа леса окруженный деревьями маленький домик с высокой островерхой крышей сиял теплым светом; Ройбен уловил аромат горящих дубовых дров. Тут ему внезапно пришло в голову, что следовало бы купить какой-нибудь маленький подарок, хоты бы цветы или, например… кольцо. Он не подумал об этом вовремя и теперь не на шутку расстроился.
А что, если она не одна, если с нею там какой-то совершенно незнакомый мужчина? А если она вообще к двери не подойдет?
Ну, к двери она подошла. И открыла ему.
Как только их взгляды встретились, он захотел любви с нею. И ничего больше. Она была одета в потертые джинсы и старенький серый свитер, отчего ее глаза казались еще темнее и бархатистее, и без капли косметики, с распущенными по плечам волосами, она выглядела великолепно.
– Иди ко мне, чудовище, – сразу сказала она низким дразнящим голосом и, крепко обняв его, покрыла поцелуями все его лицо и шею. – Дай-ка я посмотрю на этого… хм-м-м… синеглазого брюнета. Похоже, все это время я только о тебе и думала.
Он крепко, наверно, до боли стиснул ее. Сейчас ему хотелось только одного – держать ее в объятиях.
А она уже вела его в спальню, находившуюся в глубине дома. Она вся светилась, ее щеки раскраснелись, а красиво взлохмаченные волосы, кажется, стали гуще, чем он помнил, и определенно ярче, чем он помнил, словно напоенные солнцем, а выражение ее лица было лукавым и восхитительно сердечным.
В небольшом чугунном камине умиротворяюще играл огонь. По обе стороны дубовой кровати, небрежно застеленной блеклым клетчатым пледом, поверх которого лежали отделанные кружевами подушки, мягко светили лампы со стеклянными абажурами.
Она сбросила с кровати покрывало и помогла ему снять куртку, рубашку и штаны. Воздух был теплым, сухим и ароматным, как всегда в ее доме, ее маленькой берлоге.
От испытанного облегчения на него навалилась слабость, но продолжалось это всего несколько секунд, а потом он принялся целовать ее, как будто они вовсе не разлучались. «Не торопиться, только не торопиться», – повторял он себе, но эти уговоры не слишком помогли. Все получилось горячо, бурно, грубо и изумительно.
Потом они лежали в полудреме бок о бок, а в оконные стекла барабанил дождь. Очнувшись и повернув голову, он увидел, что она лежит с открытыми глазами, глядя в потолок. Только из кухни падал свет. И там готовилась еда. Он чуял это. Жареная курица и красное вино. Он отлично знал этот запах и вдруг почувствовал такой голод, что не мог уже думать ни о чем другом.
Они вместе пообедали за круглым дубовым столом; Ройбен в махровом халате, который выдала ему Лаура, а она в одной из своих излюбленных изящных белых фланелевых ночных рубашек. Эта была украшена скромной голубой вышивкой, голубыми ленточками на вороте, манжетах и разрезе, голубыми пуговичками, и все это изумительно шло к ее несколько отсутствующей, но все же ослепительной улыбке и сияющей коже.
Во время еды они молчали. Ройбен жадно поглощал все, что имелось на столе, а Лаура, к его удивлению, тоже ела, а не гоняла, как обычно, куски по тарелке.
Покончив с едой, они погрузились в спокойствие. В камине потрескивали горящие поленья. И весь домик казался надежной твердыней, противостоящей колотившему по крыше и окнам дождю. Каково было расти под этой крышей? Он не мог представить себе этого. И пусть он сделался морфенкиндом, большие леса оставались для него чуждыми и дикими.
Ему всегда очень нравилось, что они не нуждаются в болтовне, что они могут проводить друг с другом целые часы в молчании, что они разговаривают без слов, но что же они молча говорили друг дружке сейчас?
Она неподвижно сидела на дубовом стуле, положив левую руку на стол, а правую – на колени. Казалось, что она следила за тем, как он подбирал все без остатка с тарелки (он заметил это только теперь), и еще он почувствовал в ней что-то необычно привлекательное – в очертаниях полных губ и в массе волос, обрамлявших ее лицо.
А потом до него дошло и отозвалось ознобом, пробежавшим по лицу и шее. Почему, ну почему он не понял этого сразу?
– Ты это сделала… – прошептал он. – Приняла Хризму?
Она промолчала. Будто он ничего не сказал.
Да, ее глаза стали темнее и волосы – пышнее, гораздо пышнее, и даже пепельно-русые брови потемнели, так что она теперь казалась не собой, а своей собственной сестрой – очень похожей, но совсем другой, – и даже румянец на ее щеках обрел более глубокий оттенок.
– Боже милостивый… – беззвучно прошептал он. Тут сердце в груди у него затрепыхалось, и он почувствовал тошноту. Именно так он выглядел в чужих глазах перед тем, как свершилась его трансформация, когда окружавшие его люди понимали, что с ним «что-то происходит», а он чувствовал себя совершенно оторванным от всех и не испытывал ни малейшего страха.
Неужели она стала такой же чужой ему, как он – своей семье? Нет, быть такого не может. Это же Лаура, Лаура, которая так радостно встретила его, которая сама пригласила его в постель. Он почувствовал, что краснеет. Как же он не сообразил?
Выражение ее лица нисколько, ни капельки не изменилось. Точно так же было и с ним. Он точно так же смотрел, зная, что окружающие чего-то хотели от него, и не мог им этого дать. Но ведь в его объятиях она податливо таяла, как и прежде, и вся отдалась ему, доверчивая и близкая.
– Разве Феликс тебе ничего не сказал? – спросила она. Теперь он понял, что даже голос у нее переменился. Тембр стал богаче, и он мог бы поклясться, что и кости ее лица сделались массивнее, хотя это мог быть всего лишь обман, порожденный его испугом.
Он не мог выдавить из себя ни слова. Не знал, каким именно должны быть эти слова. Вдруг его обдало отголоском жара от их недавней любви, и он тут же воспрянул. Он снова хотел ее, но при этом ощущал… тошноту, что ли? Неужели его мутит от страха? Он почувствовал острый приступ ненависти к себе.