Отец де Магальяйнш поднял руку, чтобы принесли свежий кофе. Нобрега отмахнулся:
– Не нужно кофе, пожалуйста, святой отец. Мне потом не уснуть. Вечером я предпочитаю вот это.
Он вытащил плоскую серебряную коробочку из рукава и поставил на стол. Внутри были шарики, скрученные из листьев, каждый размером с кончик мизинца. Не отрывая взгляда от Квинна, Нобрега достал с ловкостью фокусника из платка два лайма, разрезал на четвертинки карманным ножом и выдавил одну из них на три шарика, один изящно положил на язык, второй предложил отцу де Магальяйншу на серебряной крышечке, а третий – Льюису.
– Я не знаю, что это…
– О, это чудесная штука. Испанцы называют это аккулико[94], фейторы привозят его через Пантанал[95] из Каракаса. Без этого снадобья не смогли бы работать прииски в Куябе. Оно обостряет ум самым чудесным образом, увеличивает выносливость, наполняет тело и душу энергией и приятными ощущениями. Слишком хорошо для рабов.
– Кстати, отлично справляется с зубной болью, – добавил отец Магальяйнш. – Думаю, оно может способствовать и богопознанию во время всенощных бдений и стояний.
– Увы, здесь климат совершенно неподходящий для выращивания этого растения, – посетовал Нобрега.
– Благодарю, но я лучше по старинке, по-европейски, – сказал Квинн, вытаскивая сигару. Служка дал ему прикурить. Квинн сделал глубокую затяжку, а потом медленно выпустил клубы дыма в звездное небо. – Сеньор Нобрега, а что вам от меня нужно?
– У вашего ордена блестящая научная репутация.
– Лично я лингвист по призванию, но в Коимбре широко изучаются математика и натурфилософия.
– В городе Белен появился безумец, который намеревается измерить мир маятником. – Нобрега наклонился к Льюису Квинну, он был оживлен, глаза расширились.
– Думаю, это может быть связано с еретической английской теорией гравитации, – сказал Квинн, замечая, какое влияние аккулико оказало на физическое и душевное состояние собеседника. – Орден преподает декартовскую теорию вихрей, которая целиком и полностью имеет физическое объяснение. Насколько я понимаю, английская теория чисто математическая.
– Как скажете, святой отец. Этот человек – сумасшедший ученый – Робер Фалькон, географ из Французской академии наук в Париже.
– Насколько я понимаю, Бразилия закрыта для иностранцев, за исключением членов уставных орденов. Таких как я, ведь я – английский подданный по рождению, а то и по склонностям.
– Его Высокопревосходительство считает присутствие Фалькона целесообразным. Он прибыл вместе со своим братом Жаном-Батистом, математиком-самоучкой, который несказанно гордится неким устройством, которое он изобрел, дабы механизировать ткацкое дело[96]. Я бы сказал, что рабы существуют именно для механического труда, так им есть что делать, но такова ваша французская мелкая интеллигенция. Жан-Батист вернулся на родину шесть недель назад из-за дизентерии, но Робер Фалькон остался. Он отчаянно соперничает со своими коллегами-академиками за то, чтобы точно измерить обхват земного шара. Такое впечатление, что, как и со всем остальным в современном мире, есть основательное разногласие по форме нашего земного шара, или же не совсем шара. У вас только-только соленая вода просохла за ушами, так что вы прекрасно знаете, насколько неточна морская навигация, а ведь Португалия – это морская и торговая держава. Мы получили сведения, что в Картахену отправляется конкурирующая экспедиция, которая собирается измерить земной шар с помощью вычислений и тригонометрии и которой Испания позволила въехать через свое вице-королевство в Перу. А доктор Фалькон торчит в Белен-ду-Пара уже пять месяцев.
– Сеньор, при всем уважении, а что требуется от меня?
Нобрега положил на язык вторую горошину аккулико. Эффект был почти мгновенным. Квинн подумал, что чиновник, наверное, пристрастился к этой стимулирующей траве.
– Для самых точных измерений доктору Фалькону необходимо провести свой эксперимент на экваторе. Он выбрал точку в пяти сотнях миль от Сан-Жозе-Тарумаш на Риу-Негру как самую подходящую, там, по его словам, «континентальные влияния» находятся в равновесии.
– Понятно. Я могу поехать с ним.
– Сформулируем это иначе, святой отец. Он может поехать с вами. Гнев короны направлен на голландских пиратов и авантюристов, но слишком ярки еще воспоминания о Дюгэ-Труэне[97] и его пиратах, которые шастали по Рио, как бойцовые петухи. Настоятель уже посвятил вас в политическую ситуацию на Амазонке?
– Я так понимаю, сейчас все в состоянии пересмотра.
– Амбиции Франции уже давно простираются за пределы чумной дыры в Гвиане. Сомнительное отчуждение территории дало бы французам возможность присоединить все к северу от Амазонки и Солимойнс. Они укрепят деревни и дадут племенам в руки современное оружие раньше, чем мы доберемся до Белена.
– Вы подозреваете, что доктор Фалькон – французский агент, – сказал Квинн.
– В Версале сглупили бы, не попросив его, – голос подал отец де Магальяйнш. – Я хочу лишь, чтобы вы следили и записывали. Я уже упомянул вашу наблюдательность, а если добавить способность к языкам…
– Меня избрали адмонитором или шпионом?
– Разумеется, мы трудимся к вящей славе Божией, – сказал де Магальяйнш.
– Конечно, святой отец, – Льюис склонил голову.
Снова свет упал на стол и ароматные кусты с жирными листьями: рабыни принесли корзины, чтобы подать ужин в прохладном клуатре. Свечи ожили, и на скатерть выставили серебряные блюда под крышками.
– Отлично! – воскликнул Нобрега, вскакивая с места и потирая руки. – Эти листья коки отличная штука, но от них чертовски хочется есть!
В ночном небе над головой Квинна торопливо захлопали крылья. Темные силуэты нырнули вниз, чтобы усесться на черепичном карнизе уединенного сада. На свету блеснули изогнутые крылья, круглые хитрые глаза и проворные когти. «Попугаи, – подумал Квинн. – Самое трудное задание во славу Господа».
Богоматерь Спандекса
24 мая 2006 года
Марселина любила это еле заметное и такое точное мгновение, когда иголка вонзается в лицо. Серебряная, чистая иголка. Исцеляющее насилие, насилие, приносящее совершенство. Боли не было, вообще никогда и никакой, лишь ощущение нежного проникновения, словно комар, изысканно пивший кровь, точный инструмент человеческой технологии проскальзывал между грубыми тканями и клетками ее плоти. Марселина видела иголку лишь краем глаза, в непосредственной близости она казалась стеблем стального цветка. А рука в латексной перчатке была огромной, словно творящая длань Господа: Марселина наблюдала, как шприц проплывает по полю ее зрения, выискивая точку в опасной близости от незащищенного глазного яблока. Нежный укол. Обычно она закрывала глаза, когда пальцы надавливали на поршень. Ей хотелось ощутить, как яд проникает в плоть, представить, как он заставляет обрюзгшие, слабые, ленивые клетки биться в панике, как накатывают волны веществ, выработанных иммунной системой, когда тело осознает, что подверглось токсической атаке. Затем наставал черед благословенного воспаления, когда морщинистая кожа опухала, превращаясь в гладкость, упругость, красоту и молодость.
Марселина Хоффман практически стала ботоксной наркоманкой.
Такая простая процедура, да и салон красоты в том же квартале, что и Четвертый канал. Марселина первой стала делать подтяжки лица прямо во время обеденного перерыва, а потом Лизандра присвоила себе идею для целого цикла передач. Шлюха.
Но радость начиналась еще в фойе, когда администратор Луэза в платье с высоким воротником приветствовала ее: «Добрый день, сеньора Хоффман». Там пахло химией красоты, ароматическими свечами, а вокруг были легкость и яркость панелей из матового стекла, деревянный пол, на стенах кремовые с белым гобелены, звучала музыка «нью-эйдж», которую Марселина во всех других местах презирала (дерьмо в стиле тропикализма)[98], но здесь музыка говорила ей: «Ты чудесная, ты особенная, ты укутана светом, вселенная любит тебя, нужно лишь протянуть руку и получить все, что пожелаешь».
Лежа с закрытыми глазами на кресле с откидывающейся спинкой, Марселина чувствовала, как разглаживаются «гусиные лапки», появившиеся из-за усталости на работе, ощущала юную и тонизирующую упругость кожи. Два года назад она побывала в Нью-Йорке на съемках «Секса в большом городе» и была поражена, что женщины-янки прихорашивались просто потому, что им так хочется, а не потому, как у кариока, что это их обязанность перед лицом города, где всегда готовы судить и критиковать. Чуждое кредо: туфли за тысячу долларов при отсутствии маникюра. Но вместе с пакетами из магазинов Марселина привезла себе одну мантру, озарение, украденное из рекламы косметики с Дженнифер Энистон. Именно эти слова Марселина шептала себе сейчас в святилище, пахнущем жасмином и ветивером, пока ботулотоксин распространялся сквозь кожу.