На место происшествия пешком пришлось добираться.
- На заправке простоял. С бензином непросто, Павел Николаевич...
- Значит, вечером заправляться надо.
- Учту, - усмехнулся Андрей. - Куда едем?
- Домой, - вздохнул Пафнутьев. - В прокуратуре уже нечего делать.
Андрей включил дворники, и они сразу, одним махом сдвинули в сторону слой мокрого снега с лобового стекла. Перед Пафнутьевым открылась улица, прохожие, огни машин. Андрей легонько тронул машину с места, и они тут же влились в неспешное движение транспорта.
- Ни фига не понимаю, - в очередной раз пробормотал Пафнутьев и, откинув голову, закрыл глаза. Не нравился он себе в этот день. Похвастаться совершенно нечем. Правда, Анцыферова опять за руку схватил, но этого ему вовсе не хотелось. На Андрея вот ворчать начал.. Нехорошо.
- Ты уж не имей на меня зуб, - не открывая глаз, Пафнутьев похлопал Андрея по коленке.
- Ладно... Замнем для ясности. Пафнутьев по голосу понял, что парень улыбается. И стало легче. Отпустило.
- А знаешь... Давай к Халандовскому, - неожиданно для самого себя сказал он. - Давно не виделись, надо пообщаться.
- Вика подождет?
И опять слова Андрея не понравились Пафнутьеву. Был в них укор, была усмешка, не то снисходительная, не то осуждающая. Андрей вообще не имел права говорить об этом. И снова в Пафнутьеве зашевелилось недовольство, легкое раздражение. Он ничего не ответил, не изменил позы, все так же сидел, откинув голову на спинку кресла и закрыв глаза. Андрей искоса взглянул на него раз, другой. То ли решил, что задремал Пафнутьев, то ли понадеялся, что тот не расслышал его вопроса. В машине установилась тишина, причем какая-то недоброжелательная. Словно оба договорились не продолжать разговор, чтобы не обострить его, не довести себя до слов резких и несправедливых.
- Я, кажется, что-то лишнее брякнул, - произнес наконец Андрей. - Вы тоже не имейте на меня зуб, Павел Николаевич...
- Ладно... Проехали, - отозвался Пафнутьев.
***
Изменился в последнее время Халандовский, сильно изменился. Ушла из него спокойная и бесшабашная уверенность, что все закончится прекрасно, что всегда у него будет полный холодильник, влиятельные друзья и отличное самочувствие. После всех потрясений, связанных с осуждением городского прокурора, когда он вынужден был выступить чуть ли не главным обвинителем на судебном процессе, Халандовский вдруг осознал, что не все в мире так хорошо, как прежде, не так уютно и беспечно, как ему казалось. Похудел Халандовский, как-то опал. Сменил костюмы, поскольку прежние стали велики, с лица сошло благодушное выражение человека, который всегда готов к хорошему застолью, к приятной беседе, к волнующей встрече. Теперь в его глазах частенько можно было заметить настороженность, он и оглядывался с опаской, и выражался осторожнее. И манеры изменились - ушли куда-то величавые замедленные движения, когда он свободно и раскованно рассуждал о сильных мира сего, всем зная место, обо всех судя снисходительно и улыбчиво.
И это ушло.
Магазин свой он сохранил, и девочек тоже сберег - как и прежде, за прилавками стояли благодушные, полные женщины, здоровые и румяные. Но изменились и они. Человек, отлучившийся на полгода и снова заглянувший в магазин, конечно, сразу бы заметил перемены. Меньше улыбались женщины, а если кому-то и удавалось вызвать в них улыбку, какой-то вымученной она оказывалась, как продажная любовь в конце смены.
У них не случалось скандалов, их никто не упрекал в недовесах или обсчетах. Пришли новые покупатели, они не пересчитывали копейки сдачи, они не глядя совали в карманы: тысячи, десятки тысяч, которые отсчитывала им кассирша. Но и это не радовало продавцов. Глядя на Халандовского, осунувшегося и немногословного, они понимали - идет война, идет жестокая, часто кровавая война на выживание.
Иногда в магазин наведывались молчаливые и какие-то замедленные ребята. Ничего не покупая, не подходя даже к витринам, они смотрели, как покупали другие, какие деньги платили, сколько. Потом отправлялись в кабинет к директору, а через некоторое время выходили от него, и была в их выражениях сытость. Понимали женщины - за данью приходили, опять кассу выгребали. И не было в мире сил, которые бы остановили их, призвали бы к порядку, - Ушли счастливые, проклятые советские времена, когда Халандовскому достаточно было позвонить Пафнутьеву, чтобы раз и навсегда избавиться от этих побирушек с пистолетами в карманах, когда он мог, еще мог отправить на скамью подсудимых прокурора города, просто пожаловаться в милицию. То, что брал с него Голдобов, мир праху его, было смешно, и сейчас он вспоминал об этом, как о собственной безмятежной юности, как о первой трепетной и невинной любви.
Пафнутьев позвонил Халандовскому прямо из машины.
- Аркаша? Это я... Еду к тебе. Не возражаешь?
- Откуда звонишь?
- - Из машины.
- За десять минут доберешься?
- Около того.
- Хорошо... Входная дверь будет открыта.
- Но я знаю код, - не понял Пафнутьев последних слов Халандовского.
- Жильцы меняют его каждую неделю.
- Зачем? - удивился Пафнутьев.
- А ты не знаешь?
- Догадываюсь вообще-то, - смутился Пафнутьев. - Ты один?
- К твоему приезду буду один.
- Я не помешал?
- Жду, - ответил Халандовский и положил трубку.
Когда машина въезжала во двор, Пафнутьев увидел, как из подъезда Халандовского быстро вышла женщина в серой волчьей шубе, которые последнее время в бесконечном количестве завозили из Кореи. Полгорода уже ходило в этих шубах - рыжих, серых, коричневых, огненно-красных. Верх у этих шуб был мохнатый, а полы, сшитые из полосок, напоминали косо уложенные паркетины. Женщина шла навстречу, пряча лицо от снега, от яркого света фар. Но на секунду открыла лицо, и Пафнутьев узнал ее - красавица-кассирша из собственного магазина посетила Халандовского в этот снежный вечер. Значит, не так уж и одинок его друг, значит, не столь уж и беспросветно его существование. Пафнутьев дал знак Андрею остановиться и, когда женщина поравнялась с машиной, открыл дверцу.
- Простите, может быть, вас подвезти?
- Спасибо, мне недалеко.
- Тогда тем более мне приятно оказать вам услугу. - Пафнутьев вышел из машины и приглашающе оставил дверь открытой.
- Ну что же, - кассирша узнала Пафнутьева, но называть его по имени не стала - как-то усвоили все в последнее время, что чем меньше слов, чем меньше выплескиваешь свои знания в разговоре, тем лучше, безопаснее, тем дольше проживешь. - Вам зачтется, - сказала она с улыбкой.
- Очень на это надеюсь, - поклонился Пафнутьев. - Меня ждать не надо, - сказал он Андрею, - Сам доберусь.
Бронированная входная дверь действительно оказалась открытой. Войдя, Пафнутьев увидел несколько замков, приваренных к ней изнутри. Едва дверь стала на свое место, как все они дружно щелкнули. Теперь зайти в подъезд без ведома хозяев можно было разве что с помощью мощного взрыва. Поднявшись на третий этаж, Пафнутьев опять наткнулся на бронированную дверь без единого выступа, без ручек и защелок. Гладкий стальной лист сантиметровой толщины закрывал вход в квартиру Халандовского. Лишь на уровне человеческого лица было просверлено небольшое отверстие для глазка, да в стороне, прямо на стене едва просматривался забрызганный известкой звонок.
То ли сильно разбогател Аркаша, то ли сильно перетрухал, - усмешливо подумал Пафнутьев, но, оглянувшись, увидел, что и все остальные двери на площадке тоже забраны мощными стальными листами. Знал Пафнутьев, что крупнейший цех машиностроительного завода перешел на изготовление таких вот бронированных дверей, которые каждую квартиру превращали в неприступный сейф. Цех, который год назад выпускал сельхозоборудование, теперь не успевал поставлять двери для города и, похоже, процветал, кормил весь завод.
Пафнутьев не успел нажать кнопку звонка - дверь бесшумно открылась, и он увидел на пороге Халандовского. Печального, мохнатого, улыбающегося.
- Заходи, Паша! Заходи, дорогой! - Халандовский обнял Пафнутьева за плечи, пропустил в квартиру и плотно закрыл дверь, не забыв повернуть два-три запора. - Раздевайся, разувайся, распрягайся, а я делом займусь, и Халандовский метнулся на кухню. А Пафнутьев, снимая с себя отсыревшую куртку, пропитавшиеся водой туфли, чувствовал, что не только от одежды освобождается, он словно освобождался от чего-то тягостного, гнетущего, и становилось ему легко и беззаботно, как всегда, когда он входил в эту квартиру. И не удручали его ни бронированные двери, ни решетки на окнах, ни эти вот запоры, сработанные в странах сытых и самодовольных. - Знаешь, Паша, что мне в тебе нравится больше всего? - спросил Халандовский, появившись в комнате с тарелкой, наполненной громадными котлетами, на каждой из которых лежало по два тонких полупрозрачных кружочка лимона.
- Неужели что-то есть во мне такое-этакое?
- Я в восторге от того, что ты здесь не появляешься без трупа!