— Комната принадлежит ей?
— Родители для нее снимали комнату, а она училась в институте, иностранные языки изучала. В Воронеже родители живут… Я уж телеграмму утром дала… Завтра небось приедут… Чего сказать им, чего сказать — ума не приложу! Не уберегла Наташеньку, ох, не уберегла!
— Она давно здесь жила?
— Третий год пошел… Как поступила в институт, так и поселилась.
— Гости у нее часто бывали?
— Ой, можно сказать, что не заходили к ней гости-то.
— Вчера поздно пришла?
— Ну, как поздно… Темно уж было. Часов в девять, наверно.
— Вы ничего не заметили? Может быть, она была взволнована, заплакана, встревожена чем-то?
— Нет, не заметила. Случалось, конечно, приходила и заплаканной, и растревоженной, но ведь оно и понятно — дело молодое. А вчера вместе с ней мы чайку попили… Вот сейчас припоминаю, молчала… Но она всегда такая, не говорунья была, нет. Молчит, улыбается, слушает… Все больше я говорила, мне есть чего рассказать.
— Она всегда дома ночевала?
— Не знаю, как сказать…
— Значит, не всегда? — уточнил Демин.
— Не всегда, — горестно согласилась Сутарихина. — Конечно, будь я ей матерью, строже бы спросила, а так что — соседка. Но и беды большой в том я не видела. У подружек засидится, чего ей через весь город тащиться? Если не придет ночевать — всегда позвонит, предупредит, так, мол, и так, Вера Афанасьевна, сегодня меня не ждите. И училась хорошо, отметки показывала, все пятерки, четверки, других не было. Грамота у нее из института за самодеятельность…
— Так, — твердо сказал Демин, останавливая Сутарихину. — А последнее время вы стали замечать за Наташей что-то неладное?
— Да, что-то с девкой твориться начало… — поддавшись его тону, женщина кивнула.
— Давно?
— Месяца три, почитай…
— Кроме чая, она пила что-нибудь покрепче?
— Вы имеете в виду…
— Вино, водку, виски…
— Однажды, — Сутарихина понизила голос, словно собиралась сказать нечто невероятное, — однажды я от нее запах вина слышала. Веселая пришла, все болтала, да нескладно, невпопад, будто самое себя заговорить хотела. Призналась — у подружки на именинах была. Спрашиваю, а ребята были? Были, говорит. И улыбнулась. Знаете, так улыбнулась, будто о чем плохом подумала.
Демин смотрел в скорбные, заплаканные глаза старой женщины и мысленно ругал себя — надо же так ошибиться! Он шел в эту комнату, заранее готовя себя к разговору с замкнутой, недовольной всем белым светом старухой, а познакомился с человеком, может быть, не очень счастливым, но сохранившим в себе чуткость к чужой жизни. Это ведь заметить надо — пришла веселее обычного, непривычно много болтала, а улыбалась нехорошо, будто о чем-то плохом вспоминала… И сейчас вот сидит спокойно, достойно. Не суетится, не мечется, не бравирует нуждой, как это часто бывает, не ищет виновных, не брюзжит.
— К ней заходили подруги?
— Никогда. Спрашиваю — чего ж, доченька, подружки к тебе не заходят? А чего им заходить, говорит… Живут далеко, в общежитии, институт тоже не близко. Это, говорит, мне сподручнее к ним ездить, я у них и заночевать могу, койка всегда найдется, не в той комнате, так в этой, посекретничать всегда есть с кем…
— А парень у нее был?
Сутарихина быстро взглянула на Демина, опустила глаза, помолчала, наматывая на палец тесемку от передника.
— Наверно, все-таки был… Захожу как-то к ней, а у нее на столе фотка… Парнишка. Молоденький, худенький. Хотела спросить, да она как-то быстро его и спрятала. Приятный молодой человек, видно, с пониманием о жизни… Я не удержалась, спросила… Но, видно, вопрос не понравился Наташе, любопытство мое она осадила. Не то чтобы резко или грубо… Просто сделала вид, что не услышала. Тогда уж и я сообразила язык прикусить. Чего к человеку в душу-то лезть? Придет время, сама скажет. А оно, время-то, вона какое пришло. — Сутарихина всхлипнула, закрыв лицо руками.
— А эти… соседи ваши, братья Пересоловы? Как они к ней?
— Что сказать… Пересоловы, и все тут. Другие люди. Неплохие ребята, не скандалисты, помогут всегда, если, случится, попросишь… И друг дружку чтут, никогда драк промежду собой не бывает или ругани какой… Но вот как-то интересу к жизни нет. Все у них просто, так просто, что дальше некуда. Стремления нету. Заработать, поесть, попить, покуролесить, песни попеть, похохотать — и все тут. А к Наташе… Нет, не забижали они ее, гостинцы иногда приносили, когда праздник какой, Новый год, к примеру, или женский день… Хоть и выпимши придут, а гостинцы принесут.
— Какие? — спросил Демин, вспомнив про виски на столе в комнате Селивановой.
— Господи, какие у них могут быть гостинцы! Конфетки, цветочки, игрушку какую-нибудь, не то медведя, не то зайца… Сейчас ведь их так делают, что сразу и не разберешься, что за зверь такой… Знаю, знаю, что хотите спросить, сама скажу. Было дело, попробовали они к ней с мужским интересом, но… Говорю же, другие люди. Я уж набралась наглости, пошла к ним… Уж так отчитывала, так отчитывала… — Сутарихина, не выдержав, расплакалась.
— Вера Афанасьевна, а теперь скажите в квартире этой ночью чужих не было?
Сутарихина перестала плакать, тыльной стороной ладони вытерла слезы на щеках и пристально посмотрела на Демина, пытаясь понять скрытый смысл вопроса.
— Я вам вот что скажу ежели вы кого подозревать надумаете… кроме нас, жильцов, в доме никого не было. И быть не могло. Уж мы-то не первый год вместе живем. Пересоловы навеселе придут — и то я знаю, сколько они выпили, сколько с собой принесли. Наташенька позвонит, а я могу прикинуть, какое настроение у нее, какие отметки в портфеле.
— Может, у Наташи в комнате кто был? Она, к примеру, раньше впустила…
Старухина отрицательно покачала головой.
— Не было у нее никого. Чай мы пили вечером. И потом опять я к ней в комнату заходила, не помню уж и зачем…
— А если вспомнить?
— Господи! — Сутарихина досадливо махнула рукой. — Чаю она мне купила где-то в центре. Вот за чаем я и зашла.
Женщина поднялась, подошла к шкафчику, достала из него несколько пачек индийского чая и положила перед Деминым.
— Вот. Сказывала, что в Елисеевском магазине брала. Проверить можно. Там ведь тоже не всегда хороший чай бывает, а вчера был. Поезжайте, вам-то уж директор полный отчет даст — чем вчера торговали, что попридержали!
— Верю, Вера Афанасьевна, — улыбнулся Демин. — А ночью никто не мог зайти? Вдруг еще у кого ключи есть?
Сутарихина, не говоря ни слова, поднялась и вышла из комнаты. Вернувшись через минуту, она положила на стол перед Деминым небольшой ломик с раздвоенным концом.
— Вот. Гвоздодер. Кроме замка, мы запираем дверь еще и на гвоздодер. Хоть бульдозером открывай — ничего не получится.
— А из жильцов… Никто не мог впустить постороннего?
— Нет! — нетерпеливо сказала Сутарихина. — У меня такой сон… У меня и нет его, сна-то. Забудешься на часок-второй и опять лежишь, в потолок смотришь, годы тасуешь… Кто воды выйдет попить, или, прости господи, по нужде в отхожее место прошлепает, или эти, Пересоловы, перекур на кухне устроят… Все слышу.
— Наташа эту ночь хорошо спала?
— Плохо, озабоченно сказала Сутарихина, вытерев слезы углом передника. Как чувствовала. Я уж подумала, может, чаем ее крепким напоила… А потом звонок был. Телефонный. Трубку поднял Анатолий. Да, Толька первым подошел, это младший, он как раз на кухне сидел. Как я поняла, Наташу спрашивали. Толька положил трубку на тумбочку и пошел к ее двери. Постучал несколько раз на особый манер… Это у нас знак такой к телефону, дескать, иди.
— О чем был разговор?
— А и не было разговора. Да нет, да нет… А потом Наташенька… Оставьте, говорит, меня в покое. Вот и все.
Демин, казалось, был озадачен. Поднявшись, он взял в руку гвоздодер, подбросил, как бы прикидывая его надежность, и осторожно положил между чашками.
— Спасибо, Вера Афанасьевна. Похоже, мы с вами еще свидимся… Подумайте, может, чего вспомните.
— Вспомню — скажу, таить не стану, — суховато ответила Сутарихина.
Оробевшие братья Пересоловы маялись на кухне, курили, не решаясь ни заглянуть в комнату к Селивановой, ни уйти к себе. Время от времени они лишь молча переглядывались, как бы говоря: «Вот так-то, брат, такие дела пошли»… И не чувствуя себя здесь хозяевами, в своей квартире, курили как гости — выпуская дым в открытую форточку и стряхивая пепел в ладошки.
— Ну, что скажете, братья-разбойники? — приветствовал их Демин.
— А что сказать — беда! — ответил, видимо, старший брат. Он был покрупнее, с розовым лицом, слегка, правда, помятым после вечернего возлияния, с четко намеченным, крепким животиком. Взгляд его маленьких острых глаз был насторожен и подозрителен. Он словно заранее знал, что ему придется оправдываться, доказывать свою невиновность, и уже был готов ко всему этому.