— Но…
— Приехала я из своей деревни в валенках в блестящее столичное общество… — сказала вдруг жёстко. — Свекровь перину увидела, ахнула. Сама представляешь, шок. Не спасло даже то, что в хор Пятницкого без блата приняли. С одного прослушивания. — Она встала с травы, отряхнулась. Подошла снова к кресту. — Прощай, Коля! — перекрестилась и поклонилась другу.
Той же тропинкой сквозь пшеничное поле мы вернулись в деревню–призрак. Неужели здесь шла жизнь?
— Сидели благочинно старички на лавочках — набожные, просветлённые… С длинными–предлинными бородами. Совесть. Мимо них и пробежать–то стыдно. Остановишься, тихонько пройдёшь…
— А куда же люди разъехались? — Я в недоумении огляделась.
— По городам и разъехались. Там легче жить…
Мы подошли к зажаренному автомобилю. Машина стояла, завалившись на бок.
— Вот, приключение… — Я запаниковала, увидев спущенное колесо.
Несмотря на солидный водительский стаж, мне ни разу не приходилось ставить запаску. Это и понятно — в Москве на каждом углу шиномонтаж. Отправляясь в дальнее путешествие, я неосмотрительно не подумала о такой мелочи, как проколотая шина. И вот теперь…
Было жарко. Руки и плечи горели. Очень хотелось пить.
— Не смогу поменять, нечего пробовать. — Я виновато посмотрела. — Не умею. Да и сил не хватит.
— Надо кого–то звать.
Мы огляделись. Нам в лицо, усмехнувшись, дохнула зловещая тишина.
Вдруг стало жутко. Казалось, теперь и мы приговорены здесь остаться — среди уснувших братских могил. Я взглянула во встревоженное лицо Антонины. По–моему, и она меня поняла, глаза потемнели.
— Коля не отпускает, — сказала тихо.
Я ощутила неприятный холод в груди.
— Пойдём по дороге, как приехали. Может, встретим кого…
Мы торопливо направились к мостику.
Казалось, нас кто–то преследует. Невидящим взором смотрит в спину. Мы ускорили шаг, почти побежали.
— Пой, гони духов! — скомандовала я.
Антонина громко завела развесёлую песню про молодца, который ночью ждал свою залетку во дворе на свидание, а она все не выходила — больно строгий был батюшка. Пела красиво, легко. Сильный голос — с грустинкой — летел над дорогой, рвался ввысь, рассказывал о страданиях влюблённого юноши.
Я шла торопливо, почти бежала, смеялась над незатейливым деревенским пареньком и все время оборачивалась — то на Антонину, любуясь её статью и грацией, то на пустую деревню, оставшуюся за спиной. А перед глазами неотступно стоял смеющийся Коля, так безоговорочно сдавший позиции. Хотелось плакать от вселенской тоски.
Страх отпустил, как только мы вышли на пригорок. Отсюда я увидела, как перед нами, обнявшись с сияющим небом, безбрежно раскинулось зелёное поле. Переворачиваясь белёсым боком, пшеница на ветру колосилась. Казалось, надвигалась волна.
Подойдя к мостику, с радостью обнаружили, что под его сводами ещё сохранилась вода.
Я сняла пыльные туфли и ступила в тёплую лужицу, окружённую кустами осоки. Шла по направлению тока воды, вспугивая сверкающих стрекоз, и у склонившейся ивы вдруг увидела, что маленький ручеёк внезапно окреп, из родника стекали ледяные потоки. Почувствовала, как от холода свело ноги.
Влезла в воду, не раздумывая. Перебирая руками по дну, цепляясь за выступающие коряги, поползла на животе, едва помещаясь в луже–корыте.
Родниковая вода немного остудила мои опалённые плечи.
— Идём купаться! — крикнула Антонине.
Пробираясь берегом, она обнаружила в зарослях родник. Маленькая струйка чистейшей воды стекала по канаве в каменный желоб. Я подставила ладони, и ледяная вода наполнила руки. Жадно проглотила, почувствовав, как приятно прохладная влага упала в живот.
— Смотри, телега! — Антонина увидела с мостика движущуюся точку. — Кто–то едет, сено везёт.
Я взобралась к ней повыше. Рукой от солнца прикрыла глаза.
— Беги!
Раскинув руки, я легко припустилась с пригорка. Бежала, подпрыгивая, вытягивая в полете руки, выпрямляя коленки, носочки, отталкиваясь от тёплой земли. И правда, воздух — пьёшь… Он дул в подол, рукава, щекотал ноздри, ласкал лицо, легко касался волос. Я кружилась в его теплом порыве.
На телеге оказался загорелый юноша лет двадцати. Он сидел на высоком возу, полном душистого сена. Увидев меня, потянул вожжи. Остановился. Он слушал музыку, в ушах торчали провода от СD.
Задыхаясь, я сбивчиво объяснила, в какую неприятную ситуацию мы попали и что нам не к кому обратиться — развела руками, охватывая пустынное до горизонта поле.
— Есть инструменты? — спросил юноша по–деловому и сорвал провода с ушей.
Я кивнула обрадованно: полный багажник.
— Я бы мог… Но куда с телегой? — Он задумчиво посмотрел по сторонам, ища выход.
— А может, распряжём лошадь? Там ручеёк, напоить можно, — предложила.
Юноша согласился. Он слез с воза, ослабил на телеге ремни, опустил оглобли — и вот уже рыжая, немного исхудалая кляча, переваливаясь, вместе с нами шагает к мосту.
Юноша был коренастый, крепкий. Неразговорчивый. Обветрены губы. Руки в мышцах–буграх. Одет был в короткие тёмные брюки. Могучая жилистая шея проглядывала в ворот рубашки. Суровый крестьянский облик и ясный, застенчивый взгляд голубых глаз в пушистых, выгоревших на солнце, ресницах. Короткие чёрные волосы ёжиком были выкрашены в льняной цвет. Юноша–блондин — дань моде…
Я улыбнулась: цивилизация проникла и в этот нетронутый уголок.
Говорил он неспешно, немного распевно, сбивчиво. Я поняла, что юношу смущает мой взгляд и вопросы — смотрит украдкой, стесняясь, не глядя в глаза.
— Как зовут тебя?
— Пётр, — сурово выдавил.
— Учишься, работаешь, Петя?
— На тракториста учусь, в техникуме. А сейчас каникулы. Матери по хозяйству помогаю.
Мы подошли к мостику.
— Вот Петруша — наш спаситель, — представила я юношу.
Антонина стояла под ивой, обдуваясь лопухом, как веером.
— Зажарилась? А я сгорела, уже больно. — Я осторожно дотронулась до плеча и попыталась заглянуть на спину, скрутившись. — Посмотри, уже облезаю? — повернулась к ней.
— На–те рубашку. — Петруша стал расстёгивать пуговицы. — Я к солнцу привычный, мне оно нипочем.
Я завернулась в ситцевую ткань, обрадовалась. Закатала длинные рукава до локтей. Концы рубашки завязала узлом под грудью.
— Спасибо, Петруша.
Загорелые щеки юноши запылали от слова «Петруша».
— Ну где у вас тут… Что делать? — хмуро спросил, сдвинув брови.
Мы отправились к духам, в вымершую деревню.
Выверенными движениями Петруша распаковал инструменты, поднял машину, открутил болты, переставил колесо. Дело спорилось в его ловких руках.
— Вот, принимайте работу, — смахнул с лица пот.
— Как быстро — спасибо.
Он опять отвёл взгляд:
— Так что тут… Я привычный… А вам бы не следовало одним по ухабам… — Он с уважением посмотрел на «Ауди». — Одним нельзя — хулиганы… А сами откуда? Не секрет?
— Из Москвы. В отпуск приехали.
— Ой! Из самой Москвы? — не поверил Петруша.
— На кладбище приезжали. К Николаю Журавлёву. Знали такого?
От вежливого «вы» юноша вновь смутился.
— Дядя Коля? Знал, конечно, в прошлом году помер. Хороший мужик был, жалко. А кем ему будете? — Юноша осторожно заглянул в лицо. — Родственники?
— Да-а… — протянула я неуверенно. — Родственники… Конечно, родственники, — тряхнула головой. — Кто же ещё? А вы не знаете, где его семья? Есть жена, дети?
— Дети в городе. А тётка Прасковья — жена его — тут живёт, недалеко от мамки. В Гороховке.
— В Гороховке?
— Деревня так называется. Да вы проезжали мимо.
— Что, и Николай там жил?
— А где же ещё? Там и жил. В колхозе работал.
Мы подъехали к мостику. Антонина вышла из тени. На лугу мирно паслась лошадь, обрадовавшись дневной передышке в работе, неожиданному приключению.
Я полезла в сумку достать деньги.
Увидев смятые бумажки, юноша возмутился:
— Что вы! Я… Я ж не… — Он быстро–быстро заморгал. Мне показалось, сейчас заплачет.
Я убрала руку. Протянула рубашку, снова солнцу подставив спину. Мы тепло попрощались — почти, как родственники.
И снова поехали по дороге в жёлтых подсолнухах. Облака–мячики по всему небу, похожие на крупный белый горох, двинулись следом.
На указателе «Гороховка» я притормозила. Подумав, решительно повернула в деревню.
Переехав овраг, мы очутились на центральной улице. Деревянные домики в резных ставнях стояли рядком, прикасаясь палисадниками в полыхающих мальвах. Около каждого — лавочка.
От жары на улице было безлюдно.
Мы медленно ехали по Гороховке, оставляя за собой столб пыли–пудры. Перед нами, шлёпая лапами, не спеша, вразвалочку, вышагивали гуси. Тревожные гусыни–мамаши пронзительно вскрикивали, плоскими длинными носами теребили–поторапливали пушистых гусят — невнимательных, нерасторопных.