Эми Эвинг История Сил
Сорок четыре года назад до начала «Драгоценность».
Сил, 16 лет.
В голове стучит, пока я складываю все, что у меня есть — все, что я украла — на плоский потертый холст.
Ветер трясет рифленую крышу над мои последним убежищем — навесом за лавкой с инструментами в маленькой деревушке на Ферме. Я задерживаю дыхание и закрываю глаза, умоляя ветер оставить меня в покое.
В темноте за моими веками, все, что я вижу — это ставня, отрывающаяся от желто-зеленого дома. Несущаяся по улице. Маленький мальчик подлетает в воздух, когда она ударяет его в грудь.
Это моя вина, моя вина, моя вина…
Его мать кричит. Горожане бегут в укрытие, так как ветер вырвался из-под контроля — стал сильнее, злее, пробирался под одежду и уносил шляпы, заставляя всех в страхе бежать в укрытие.
Кроме меня.
Это моя вина.
Мои глаза вспыхивают, и крышу качает снова.
Я ухожу! Мне хочется кричать на него. Это сделает тебя счастливым?
Но я то знаю, что не сделает. Оставив округ Банка, я не решила проблемы. Ветер, ливни, пожары, стонущая и дрожащая земля… все это преследует меня и здесь.
Я трясу головой, чтобы избавиться от наваждения, и начинаю связывать четыре края холста вместе. Просовывая руку в дыру, я бросаю последний взгляд на то, что было моим домом в течение двух последних дней — лопаты, мешки с семенами, единственное грязное окно. Затем я поднимаю капюшон плаща и ускользаю в осеннюю ночь.
Ветер гонится за мной по пустынным улицам. Все дома плотно закрыты ставнями. Как только я достигаю окраины города, ветер начинает стихать. Что бы это ни было внутри меня, оно совсем не похоже на Предзнаменования. Они делают больно, но они никогда меня не пугали. Не таким образом.
«Ты не напугана», рычу я себе, пытаясь быть убедительной. Но я не спала два дня. Когда я сплю, случаются скверные вещи. И в одиночку, ночью, на дороге в никуда, не перед кем храбриться.
Я всматриваюсь в ночное небо. Звезды выглядят сегодня больше и ярче. Кажется, будто они гудят и жужжат, но конечно я знаю, что на самом деле нет. Они не могут, потому что звезды не издают гул для всех подряд. Они просто глупые шары света на в миллионах миль отсюда, и их не волнует девушка, которая почти умерла во время родов, но все-таки выжила и не может объяснить почему.
Я чувствую, как что-то касается моей лодыжки, и смотрю вниз. Цветы вернулись, те самые, которые выросли, когда я наконец выбралась из канализации в Банк. Те самые, которые следуют за мной как ветер и дождь. Они красивые, но я их не понимаю и не доверяю. Они ползут по моим ногам, они расползаются вокруг меня.
«Уходите!» Кричу я на них. «Оставьте меня в покое!»
Но все больше кроваво-красных лепестков распускается и увядает, распускается и увядает, напоминая, что мне нигде нет места — девушке, которая заставляет расти цветы из ничего, которая создает ураганы, причиняющие боль маленьким мальчикам и пожары, которые уничтожают хранилища.
Я урод.
Это даже хуже, чем быть суррогатом. По крайней мере, пока я была суррогатом, у меня были друзья. В Нортгейте я был частью группы, частью чего-то большего. Я никогда не думала, что возненавижу что-то больше, чем Драгоценность, но теперь… Я думаю, что это случилось.
Я ненавижу себя. Я хочу вырвать из себя то, что совершает все это, хочу вырвать это из груди и топтаться по нему до тех пор, пока ничего не останется.
Но это часть тебя спасла твою жизнь, шепчет тихий голос в моей голове. Я инстинктивно сжимаю пальцы обожжённой руки, вспоминая, как отчаянно искала выход наружу по холодным залам морга, а затем — жар кремационной печи. Мне удалось сбить пламя, пока я съезжала по трубе канализации. Но они вернулись так быстро…
Цветы ползут впереди, и это выглядит, словно они пасут меня, направляя к лесу вдоль дороги.
Я разворачиваюсь на каблуках и бегу так быстро, как только могу, что на самом деле не очень быстро из-за недостатка сна и того факта, что я пять дней не ела ничего существенного. Не ела с тех пор, как стащила три грушевых пирожка из партии, остывавшей на подоконнике пекарни. Мой жалкий маленький холстяной мешок болтается у меня на спине, в нем — несвежая буханка хлеба, которую я сохранила, несколько помидоров, которые я стянула этим утром, и нож для масла, который я заточила, чтобы использовать как оружие, если понадобится.
Пока что, кажется, я сама как оружие.
Такое ощущение, что я бегу уже несколько часов, до тех пор, пока не выбиваюсь из сил, пока мои ноги в прямом смысле не сдают, и я падаю на лесной настил, грязь забивается в мои легкие, листья щекочут щеки. Последнее, что я вижу, прежде чем теряю сознание — те чертовы красные цветы, разрастающиеся вокруг меня словно одеяло.
Я просыпаюсь на рассвете.
Я не знаю, что сегодня за день, но солнце определенно только, что встало. Тело ломит так, что заставляет меня думать, что я спала целую ночь, день и еще одну ночь. Я встряхиваю рукой, и по ней проходит неприятное покалывание.
Цветы исчезли, и мне интересно — может, я просто их придумала.
Но я знаю лучше.
Я ужасно голодна, но не хочу съедать всю свою еду сразу. Я решаюсь на помидор, поскольку три, что у меня есть, долго не продержатся, и полный рот хлеба.
По крайней мере, именно с этого я начала есть. Но десять минут спустя моя скудная припасенная пища полностью исчезла. Я не хотела этого, просто я настолько голодна. Я поднимаю взгляд на калейдоскоп листьев над головой. Переплетённые узоры из золота, умбры и багрянца, совсем как балдахин над моей постелью в замке Лейк. Мой рот сжимается в линию. По крайней мере, теперь я свободна. Это хоть что-то да значит.
Я встаю и стряхиваю грязь со штанов. Однако, свободна делать что?
«Что ты хочешь от меня?» Кричу я на лес. Это не первый раз, когда я кричу в пустоту, но это первый раз, когда я свободна кричать так громко, насколько хочу. Это прекрасное чувство. Дерево позади меня стонет. «Что?» Кричу я, разворачиваясь, чтобы посмотреть на него. Это старый клен, его кора потрескана и разрушена природой, толстые корни выходят из-под земли.
А затем, клянусь жизнью Exetor, он двигается. Поднимает ветви, тянется ко мне, и мой уверенный крик превращается в жалкий писк. Я хватаю свой самодельный нож — единственное имущество, что я оставила — и замахиваюсь на ветви, делая несколько хлестких движений.
— Назад! — говорю я, но голос мой хрипит и дрожит, и это пугает меня.
Ненавижу быть напуганной.
Я была напугана слишком долго — когда Граф бил меня и угрожал, когда он пытался заставить меня убить одного из своих собственных детей, который рос внутри меня. Когда я узнала, что я в морге, а не в больнице. Но я никогда не была напугана так, как в этот момент, когда клён тянулся ко мне, а затем кизил рядом с ним и дуб. Все они начали стонать и скрипеть, вытягивая ветви, похожие на руки с большим количеством пальцев. Я представила, как они обвивают мое горло. Передо мной предстала картина, как они утягивают меня под землю, в какое-нибудь логово деревьев, откуда мне никогда не сбежать, где я утону в грязи.
Без раздумий, я снова бросилась бежать. Каждое дерево на моем пути тянется ко мне, их ветви и корни следуют по пятам, причудливо закручиваясь. Ярко окрашенные листья разлетаются по воздуху как конфетти, которое я видела на балу у Exetor. Также как цветы, я чувствую, будто они толкают, загоняют меня, но я не знаю куда и по какой причине. Я нахожу расщелину между двумя валунами, покрытыми мхом, и прячусь внутрь, сгорбившись и дрожа.
Остаток дня я провожу там, пока свет не тускнеет и не появляются первые звезды, и мой желудок так больно сводит судорогой, что я вынуждена искать еду и воду.
Я постоянно думаю, что ночью безопаснее.
И я постоянно ошибаюсь.
На следующий день происходит то же самое.
Я приспособилась питаться орехами, корой и листьями. Около полудня я обнаружила ручей и чуть не зарыдала, услышав журчание и почувствовав свежесть воды. Вода прозрачная и ледяная. Я напиваюсь и моюсь, насколько это возможно. Когда я встаю и собираю свои пожитки, я чувствую это.
Небольшой рывок, будто кто-то поймал меня на крючок за одно из рёбер и мягко тянет. Я никогда не чувствовала ничего подобного, и против моего здравого смысла — без всякого смысла, на самом деле — я следую за тем, что тянет меня. Большой кипарис тяжело стонет, когда я проношусь мимо и набираю скорость. Я несусь сквозь деревья, и рывок становится сильнее, резче. Часть меня думает, что это сумасбродство, что мне нужно развернуться и найти укрытие, что мне не нужно следовать этому загадочному чувству, потому что загадочные чувства ничем хорошим для меня не заканчивались.
Но в этом рывке есть что-то удовлетворяющее. Что-то, что напоминает мне о голосе моей бабушки, зовущей меня и моего брата домой на обед. Смех моей подруги Кармины, самый счастливый звук, когда-либо звучавший в залах Нортгейта. Желание, страх и надежда — все сжимает мои внутренности, словно кулак.