— Возможно, это не окончательная цена, — возразил ученый. — Просто Стивенс решил поторговаться.
— Так-то оно так, но, откровенно говоря, до смерти не хочется давать старому нечестивцу даже единственный кредит, — вздохнул Вейнбаум. — Ладно, посмотрим, что пришло с поля.
Тор Уолд молча отодвинулся от стола Вейнбаума, пока тот раскладывал столешницу и настраивал экран Дирака. Рядом с ультрафоном, устройством, которое Вейнбаум всего несколько дней назад считал безнадежно устаревшим, лежали упомянутые Маргарет записи. Он заправил первую в Дирак и повернул основной переключатель в положение, обозначенное «Старт».
Экран немедленно побелел, и динамики испустили оглушительный визг, именуемый сигналом, который, как уже знал Вейнбаум, создавал непрерывный спектр от приблизительно тридцати циклов в секунду до более чем восемнадцати циклов в секунду. Потом и свет, и звук бесследно исчезли, сменившись знакомым лицом и голосом шефа локальных операций в Рико-сити.
— В офисе Стивенса не найдено никаких необычных передатчиков, — без предисловий заявил оперативник. — И никакого штата, если не считать стенографистки. А она глупа, как пробка. Все, что мы смогли из нее вытянуть: «Стивенс такой милый старичок!» Больше ничего не дождались. Никакой надежды на то, что она притворяется. Невероятная дура: такие рождаются раз в сто лет. Из тех, кто искренне считает, будто Бетельгейзе — что-то вроде боевой раскраски индейцев. Мы искали нечто похожее на таблицу кодов или список, который мог бы дать представление о штате полевых агентов Стивенса, но снова уперлись лбом в стену. Теперь установили круглосуточное наблюдение из бара напротив. Приказы?
Вейнбаум продиктовал:
— Маргарет, когда в следующий раз пришлете сюда записи Дирака, отрежьте сначала чертов сигнал. Скажите мальчикам в Рико-сити, что Стивенс освобожден и что из соображений безопасности я приказываю поставить подслушивающие устройства на его ультрафон и местные линии: это единственный случай, когда я смогу убедить судью в необходимости прослушивания. Кроме того, — и, черт возьми, вам лучше убедиться в том, что это закодировано, — передайте: я требую начать прослушивание немедленно и продолжать, независимо от того, одобрит это суд или нет. Всю ответственность за действия агентов принимаю на себя. Ни в коем случае нельзя цацкаться со Стивенсом — слишком велика потенциальная опасность, черт бы все это побрал!.. Кстати, Маргарет, пошлите ответ кораблем и распространите для всех заинтересованных лиц инструкции — не пользоваться Дираком, за исключением тех случаев, когда время и расстояние исключают применение иных средств связи. Стивенс уже признал, что получает копии сообщений с Дирака.
Он отложил микрофон и тупо уставился на завитки прекрасного эриданского орнамента, украшающего столешницу. Уолд вопросительно кашлянул и подвинул к себе бутылку.
— Извините, Робин, — побормотал он, — но я думал, что передатчик работает и в обратную сторону, если можно так выразиться.
— Я тоже так считал. И все же мы не смогли уловить даже шепота ни от Стивенса, ни от его агентов. Не понимаю, как они это проделывают, и все же факт остается фактом.
— Что же, обдумаем заново проблему, может, и решим что-то. Не хотел говорить это в присутствии вашей юной леди, по вполне очевидным причинам, — заметил Уолд. — Я, разумеется, имею в виду не Маргарет, а мисс Лье, но дело в том, что схема Дирака, в принципе, крайне проста. Серьезно сомневаюсь, что с него можно отправить послание, которое нельзя было бы перехватить, и пересмотр теории с учетом этого фактора может дать нам нечто новое.
— Какого именно фактора? — не понял Вейнбаум. Последнее время Тор выражался слишком заумно, и ему часто приходилось переспрашивать.
— Того, что передача с Дирака не обязательно идет во все коммуникаторы, способные ее принять. Если это верно, тогда причина, почему это верно, должна выходить из самой теории.
— Ясно… продолжайте в этом же духе. Пока вы говорили, я просмотрел досье Стивенса. Абсолютный нуль. Ничего существенного.
До открытия конторы в Рико-сити он словно вообще не существовал. И при первом разговоре не постыдился ткнуть меня носом в то обстоятельство, что использует псевдоним. Я спросил его, что означает «Дж.», и он эдак небрежно бросил: «Ну, пусть будет Джером».
Хотел бы я знать, что за человек кроется за этим именем.
— А что если он попросту пользуется своими собственными инициалами?
— Ни в коем случае, — решительно возразил Вейнбаум. — На это отважится только последний дурак. Многие еще переставляют буквы или каким-то образом сохраняют хотя бы часть собственного имени. Такие типы подвержены серьезнейшим эмоциональным срывам. Стараются загнать себя в безвестность и в то же время буквально горстями рассыпают улики и следы, ведущие к обнаружению их истинной личности… и эти-то следы в действительности представляют собой отчаянный крик о помощи. Просьба их обнаружить. Разоблачить. Открыть всему миру, кто есть кто. Разумеется, мы работаем и над этой версией: нельзя ничем пренебрегать, но, уверен, что Дж. Шелби Стивенс вовсе не тот случай.
Неожиданно Вейнбаум вскочил:
— Ладно, Тор, что стоит первым пунктом в вашей технической программе?
— Ну… думаю, стоит начать с проверки используемых нами частот. Мы исходим из положений теории Дирака, и это прекрасно срабатывает. Согласно этому положению, позитрон, проходящий через кристаллическую решетку, сопровождается появлением волн де Бройля[4], являющимися трансформами волн электрона, движущегося где-то во Вселенной. Таким образом, если мы контролируем частоту и путь позитрона, тем самым контролируем и размещение: заставляем его, что называется, появляться где-то в цепях коммуникатора. После этого прием становится всего лишь вопросом усиления взрывов и считывания сигнала.
Уолд насупился и покачал головой.
— Однако если Стивенс отправляет послания, которые мы не в силах перехватить, я вправе предположить: он использует схемы тонкой настройки куда более точные, чем наши, и передает свои сообщения под прикрытием наших. Единственный способ, которым это возможно сделать, на мой взгляд, достаточно фантастичен. Для этого Стивенс должен найти точный частотный контроль своей позитронной пушки. Если это так, логическим выводом для нас служит решение вернуться к началу наших опытов и пересмотреть дифракции, чтобы решить, нельзя ли уточнить измерения позитронных частот.
Излагая все эти соображения, ученый мрачнел на глазах, и к концу его речи волна безнадежности захлестнула Вейнбаума.
— Похоже, вы не рассчитываете, что ваши помощники обнаружат что-то новое, — сочувственно пробормотал он.
— Нет. Видите ли, Робин, ныне дела в физике обстоят иначе, чем в двадцатом веке. Тогда ее возможности считались безграничными. Недаром столь широко цитировалось изречение Вейля: «Природа истинных вещей неистощима по содержанию». Теперь мы знаем, что это не так, если не считать абстрактных, не связанных с практикой рассуждений. Физика в нашем понимании — весьма точная и замкнутая в себе наука. Ее возможности по-прежнему огромны, но мы больше не считаем их безграничными. Красноречивее всего физика частиц. Половина всех бед физиков прошлого века кроется в эвклидовой геометрии. Отсюда можно вывести причину, почему они развивают так много усложненных теорий относительности: это геометрия линий и, следовательно, может подразделяться бесконечно. Когда Кантор доказал, что бесконечность действительно существует, по крайней мере с точки зрения математика, это побудило к рассуждениям о возможности существования истинно бесконечной физической Вселенной.
Глаза Уолда затуманились. Тяжело вздохнув, он прервался, чтобы с громким хлюпаньем прихлебнуть глоток сдобренного лакрицей аквавита.
— Помню, — задумчиво продолжал Уолд, — человека, много лет назад обучавшего меня в Принстоне теории соответствий. Он обычно говаривал: «Кантор учит нас, что существует много видов бесконечности. Старик просто спятил!»
Вейнбаум поспешно отодвинул бутылку.
— Продолжайте, Тор.
— О! — промямлил Уолд, часто мигая. — Итак, мы знаем, что геометрия, применимая к критическим частицам, таким, как позитрон, вовсе не является эвклидовой. Скорее, пифагоровой. Это геометрия не линий, а точек. Как только мы измеряем одну из этих точек, становится безразличным, какое количество придется измерять позже: начало положено и можно идти дальше, пока хватит сил. С этого места Вселенная действительно выглядит бесконечной, и никаких уточнений не требуется. Я сказал бы, что наши измерения частот позитрона уже дошли до этого пункта. Во всей Вселенной нет элемента плотнее плутония, и все же мы получаем те же значения частот при дифракции как сквозь кристаллы плутония, так сквозь осмий: ни малейшей разницы. Если Стивенс оперирует всего лишь долями этих значений, он, по-видимому, делает то, что органисты назвали бы «игрой воображения», то есть вы можете воображать все, что угодно, но в реальности такое невозможно. У-уп!