А потом грянула война, та самая, которую позже назовут Первой мировой. Она тянулась невыносимо долго, а когда все-таки закончилась, выяснилось, что с карты Европы исчезли некогда могущественные державы, несколько миллионов человек отдали свои жизни непонятно за что, а писатель Уильям Бедфорд утратил расположение своих читателей. Его магия больше не действовала, его герои казались картонными марионетками и ходульными болванами – какими они, впрочем, и были всегда, – а его сюжеты уже не пробуждали никакого отклика. Не понимая, что происходит, писатель заметался, стал бросаться в крайности, пытаясь вновь попасть в струю и подражая тем авторам, которые имели успех в данный момент. Но пока он пытался догнать поезд, который ушел, его настиг новый удар – умерла вторая жена, которую он искренне любил. Бедфорд был в отчаянии, но он принадлежал к тем мужчинам, у которых плохо получается жить в одиночестве. Одним словом, он женился в третий раз, на честолюбивой сорокалетней особе со склонностью к литературе, и это обернулось катастрофой. Третья жена обобрала его, заставив среди прочего продать особняк в Челси, и вынудила Бедфорда перебраться в крошечную квартирку на Риджент-стрит. Мало того, третья жена, которой следовало довольствоваться скромной ролью спутницы известного писателя, начала и сама сочинять, причем нечто модернистское, бессвязное и, как уверял рассерженный Бедфорд, в высшей степени бессмысленное. Хорошо еще, что ее писанина не имела успеха, иначе его бы, пожалуй, стали называть «мужем талантливой миссис Бедфорд, – вы, конечно, слышали о ней?». А для любого уважающего себя писателя нет худшего оскорбления, чем стать довеском к чужой славе.
Когда Ксения вошла, Уильям Бедфорд окинул ее взглядом и подумал, что сегодня она чуть бледнее, чем обычно. Любопытно, что такое у нее случилось, мелькнуло у него в голове. Странная машинистка интересовала его, но только с самой эгоистичной в мире точки зрения – писательской. Он чувствовал, что она могла бы стать неплохим материалом для какого-нибудь его романа, но пока не видел сюжета, в котором она оказалась бы на своем месте.
– Поразительные нынче пошли авторы, – ворчливо сказал Бедфорд после обмена приветствиями, закрывая книгу, которую читал до прихода девушки. – Вот, не угодно ли: Вернон Сомерсет. Последняя новинка сезона, везде, куда ни глянь, рекламируется эта книжка. А ведь дрянь несусветная, автор даже в оружии не разбирается. Пистолет то и дело именует револьвером и наоборот, хотя всякий уважающий себя автор детективов знает, что у револьвера – барабан, у пистолета – обойма, и спутать их никак невозможно. Вот такие вот опусы печатают сейчас и читают, читают взахлеб… – Бедфорд выразительно скривился, отчего все морщины его черепашьего лица пришли в движение. – Но бывает и хуже, и еще как бывает! Чего стоят хотя бы всезнающие бельгийские сыщики, снабженные какими-то особенными серыми клеточками, которых нет больше ни у кого на свете. Честное слово, я не понимаю, почему сыщик в детективе не может быть просто здравомыслящим англичанином! Но нет – он то француз, то бельгиец, а то и вовсе католический священник, как у мистера Честертона. А эта старая дева, мисс Кристи, которая травит своих героев направо и налево всякими изысканными ядами…
– Миссис Кристи – замужняя дама, – тихо напомнила Ксения. Но Бедфорд отмахнулся от ее слов, как от ничего не значащего пустяка.
– Важно не то, кто она, а то, как она пишет. А пишет она, как старая дева. Чего стоят хотя бы ее юные трогательные девушки, переходящие из романа в роман, которых надо непременно выдать замуж за кого-нибудь, неважно за кого… И ведь она совершенно не знает меры. Прискорбно, но факт: детектив гибнет. Как только в этот жанр пришли непрофессионалы…
Ксения перестала слушать. «Я могла бы быть сейчас на Гровенор-стрит, – сказала она себе, – и Генри Хэйли, он же Весельчак Гарри, мог бы многое мне рассказать. Почему бы мне просто не повернуться и не уйти, оставив старого ворчуна наедине с его разглагольствованиями? Ведь я в любое мгновение могу перестать изображать машинистку. Нет ничего скучнее работы с чужими мыслями – особенно когда мысли эти, по сути, отсутствуют. В деньгах я не нуждаюсь, тогда к чему вообще все это? Бросить работу, гулять по набережной недалеко от дома, смотреть на церковь тамплиеров, которых давно уже нет, как и их ордена… И что дальше? Без определенного занятия жизнь превращается в полое никчемное существование. Не зря же сказал Фома Аквинский[3] – или это был не он? – что «работа изгоняет демонов». Мои демоны по-прежнему со мной, но когда я работаю, они отступают… и я все реже вспоминаю о том, что произошло в Ницце. Мама была права – я совершила тогда огромную ошибку. Тогда мне казалось, что она судит слишком ограниченно, но сейчас я вижу, что она…»
Бедфорд повысил голос, и Ксения машинально повернула голову в сторону писателя.
– Однако сейчас никого не волнуют заслуги или знания – подумаешь, какие пустяки! Славу человеку делают газеты, а уж им-то подавай совсем другое… Вы читали последние выпуски? Помните, кого там на все лады обсуждают на первых полосах? Не короля, не премьер-министра, даже не современных актрис, прости господи, а вот эту… миссис Карлайл! Жену мясника, которая то ли нанесла шестнадцать ударов ножом любовнице мужа, то ли не нанесла… Которую неделю тянется этот дурацкий процесс, и все гадают: она это была или не она? Разумеется, куда уж честному писателю соперничать с женой какого-то мясника… и даже такому писателю, как Вернон Сомерсет! – ядовито прибавил Бедфорд.
А ведь он завидует, печально подумала Ксения, просто завидует, и больше ничего. Сидит неглупый, в общем-то, человек и переживает, что у него теперь не такая слава, какая была раньше. Впрочем, будь даже Бедфорд сейчас знаменит, как до войны, он бы наверняка нашел другие причины для недовольства. Возраст, жена, которая отравляет ему жизнь, действия правительства – да мало ли что…
– О чем вы думаете? – не удержался писатель.
– О том, что на свете нет счастья, – серьезно ответила Ксения.
Бедфорд прожил немало и не без самодовольства считал, что никто на свете больше не способен его удивить. Однако факт остается фактом: он не сразу нашелся, что ответить.
– Счастье… гм… – Писатель откашлялся, чтобы скрыть смущение. – Собственно говоря, все зависит от того, что понимать под этим словом. Лично я бы сказал, что счастье все-таки существует, но… прячется от людей…
«Может быть, у нее денежные затруднения? – размышлял он. – Конечно, я мог бы платить ей больше, тем более что она превосходная машинистка, но… с другой стороны, зачем, если она согласилась на меньшую оплату? Да и дела мои сейчас вовсе не блестящи…»
– Что ж, – неловко промолвил он, – я полагаю, мы можем приступить к… Ну да, приступить к работе.
Ксения печатала на машинке, которая стояла у Бедфорда в кабинете, что избавляло девушку от необходимости таскать с собой громоздкий чемоданчик с собственной машинкой. В прошлый раз Ксения заметила хозяину, что пора менять ленту, но, едва сев на место, девушка сразу же заметила, что катушку никто не менял.
– Нужна новая лента, – сказала она вслух.
Бедфорд, сидя в кресле, рассеянно взглянул на нее поверх очков.
– Лента? Ах да… Минуточку.
Новая лента пачкает руки, а катушка никак не хочет стать на место. Наконец Ксении удалось наладить все как надо.
Лист, копирка, второй лист…
– Часть вторая. «Инспектор Кертис действует». Глава первая…
Бедфорд диктовал негромким голосом, интонационно расставляя знаки препинания, так что Ксения и без подсказок понимала, где запятая, где точка, а где прямая речь. Она печатала быстро, практически не делая опечаток и вникая в текст лишь настолько, насколько было необходимо. Еще в начале работы девушка сообразила, кому автор назначил роль убийцы, – само собой, это был персонаж, который не вызывал абсолютно никаких подозрений, и к тому же женщина. Ксения догадывалась, что старомодному Бедфорду его дерзость кажется едва ли не революционной, но предчувствовала, что публика, которая до того прочитала сотни книг, где действовали женщины-преступницы, вряд ли будет с ним единодушна. В качестве уступки современным вкусам Бедфорд решил также разнообразить сцены убийства, но переборщил с кровавостью. В результате получилась тошнотворная натуралистичность, которая могла только оттолкнуть читателя, а не расположить его к себе.
Старинные часы отбили четверть, потом половину. Вскоре Ксения и писатель услышали, как за дверями зазвонил телефон. Звон быстро прекратился, к аппарату подошел дворецкий. Бедфорд оборвал диктовку и поморщился, словно знал, кто звонил, и отдавал себе отчет в том, что ничего хорошего из этого не выйдет.
– Сэр!
– Меня нет, – отрывисто бросил писатель дворецкому, который стоял на пороге.