Эйв Дэвидсон Возьмем, «к примеру», деревянных индейцев
Он ушел с улиц (утренний воздух уже стал серым и прогорклым от выхлопных газов и фабричного дыма) и спустился в битком набитое метро. Его одежда выглядела слегка неуместно среди этой унылой толпы, но особого интереса ни у кого не вызывала. Усталое, настороженное, циничное, мрачное, недовольное безразличие обволокло лицо, словно маслянистая пленка, и люди смотрели не столько на него, сколько поверх и сквозь него.
Он изо всех сил старался удержаться на ногах, пытался сохранить равновесие. Эта борьба, всего лишь преддверие каждодневного существования, уже давалась нелегко. А вдобавок еще необходимость постоянно держаться настороже из-за Общества Деревянных Индейцев (ОДИ); он полагал, что у него есть причины для взвинченности и напряженности. «Бенедикт, ведущий современный скульптор свободных форм, работающий по дереву…» Ха!
Дважды он замечал за собой хвост, им удалось выследить его до самой площади Таймз. Дважды ему удавалось скрыться. А на третий раз…
Мужчина в чуть странной одежде (по имени Дон Бенедикт, но кое-кто звал его Дасти) задержался на минуту у одной из деревянных вывесок с красными буквами, бросил быстрый взгляд на бумагу, которую держал в руке (словно чтобы убедиться в том, что она на месте, а не затем, чтобы посмотреть, что в ней написано), повернулся кругом и отправился обратно тем же путем, которым пришел. Через некоторое время он очутился возле лестницы, поднялся на пять ступенек вверх, затем развернулся и пошел вниз. В конце…
В конце концов все упиралось в Элвелла, а Элвелл умер; не от кашля, раздиравшего его на протяжении многих лет, он умер из-за клочка скользкой ледяной поверхности, размером не больше кисти руки. Элвелл при смерти, кровь в уголках его рта, он сжимает руку Дона словно в тисках, а тот, младший из двоих, чувствует, как из них уходит тепло.
— Но ведь это принадлежит ОДИ, — запротестовал Дон.
А Элвелл: «Нет, Дон, нет, оно принадлежит мне. Я его создал. Я его доказал».
— Они никогда не позволят…
С отчаянной медлительной силой, тряся головой, Элвелл объяснил. Дон неохотно согласился. Ему казалось, что он дает согласие лишь на изначальный риск, не более того. Но потом, когда Элвилл умер, ОДИ ополчилось на них обоих, вначале проявляя холодность, затем шумно выражая протест, а потом действуя с молчаливым упорством, тревожившим его куда сильней, и тогда Дон Бенедикт понял, что на его долю выпало не только начало, а все до конца. Навсегда.
Краешком глаза он заметил человека на нижней ступеньке лестницы, при этом он пристально следил за ногами, чьи шаги выбивались из общей схемы. На мгновенье он остановился, собираясь просто свернуть. Но так и остался стоять. Человек (это был Эндерс) подхватил его за руку, словно понукая идти дальше.
— Я пойду с тобой, Бенедикт. — Глаза горят, в голосе стальная жесткость.
— Я пойду один.
— Ты злоупотребил доверием, воспользовался тем, что принадлежит всем нам, воспользовался только в своих собственных интересах. ОДИ…
Теперь, как и всегда, Общество Деревянных Индейцев само себе навредило: Эндерс дрожал от ярости и, сам того не замечая, ослабил хватку. Дон приложил ладонь подушечками к подбородку Эндерса, изо всей силы толкнул вперед и вверх. И тут же быстро (но не забываясь, не пускаясь наутек) закончил то, что необходимо было сделать. Эндерс отшатнулся назад, замолотил руками в воздухе, теряя точку опоры; затем Дон в последний момент обернулся и увидел, как он упал в ослепительно-ярком электрическом свете среди выложенных белой плиткой стен.
У него, как обычно, дрогнула нога, и он на дюйм не дотянул до привычного настила. Он сменил шаг, приноравливаясь к плитам мостовой в переулке. Он уходил на двадцать футов вперед, и столько же оставалось у Дона за спиной. Никого не было видно.
Где-то на полпути находилась глубокая ниша, заложенная кирпичами дверь, и Дон прятался в ней до тех пор, пока не убедился, что Эндерсу не удалось пробраться. Он никогда не знал наверняка, а вдруг ОДИ сумело во всем разобраться, при помощи слежки — каким-то образом — постепенно разобраться во всем. Это напряжение ощущалось постоянно, даже здесь, хоть и слабее, гораздо слабее. В конце концов, если им и удастся пробраться, он уже не будет являться для них первоочередной целью. Ею окажется фирма «Демут». А она пусть сама о себе беспокоится.
Он ждал, навострив уши, и ему вспомнилось последнее собрание ОДИ, которое он отважился посетить. Глаза Мак-Дональда сверкали в глубине глазниц, он прервал течение взвешенных слов Дервентуотера, ткнул трясущимся пальцем Дону в лицо.
— Вы считаете себя презервационистом? Да или нет? Встаньте и отчитайтесь!
Смело глядя ему в лицо, он ответил: «Я считаю себя презервационистом философского плана. Я не верю в насильственные…»
Искаженное лицо, сжатые кулаки в воздухе. «Предатель! Предатель!» завопил Мак-Дональд.
Дон не сдавался и начал было говорить, но стоило ему назвать имя Элвелла, как его голос заглушили протесты и угрозы Мак-Дональда… и Эндерса, Гамперта, Де Джиованетти — практически всех. Сколько заплатили ему у Демута? За сколько он продался?
«Демут»! Дон произнес это название с презрением. Он даже не притронулся бы к их грязным деньгам. Он убедился на печальном опыте, что Элвелл был прав с самого начала, что ОДИ — фанатики, которые не отступятся ни перед чем. Что ж, он тоже не намерен отступаться.
Дон Бенедикт вышел из ниши — на этот раз Эндерсу не удастся пробраться, это ясно — и последовал дальше по переулку. Не прошло и минуты, как он очутился во дворе, по одну его сторону лежали кучи стружек и опилок, а по другую — сена. Из строения слева вышел человек в измазанных навозом сапогах с ведром молока в руке. Он остановился, прищурился, пощипал бороду в табачных пятнах и опустил ведро на землю.
— Эй, Дасти! Рад тебя видеть! — приветствовал он вновь прибывшего. Только что приехал в город?
— Ии-йап, — сказал Дон Дасти. — Ты как, Суон?
Суон сказал, что он в порядке, и осведомился, как обстоят дела в Сиракузах.
— Отлично, — сказал Дасти. — Сено идет по прекрасной цене…
Суон тяжело вздохнул, сплюнул на опилки: «Им, может, и хорошо. Мне нет. По-моему, ты вдарил по бутылке, а, Дасти? Ты опять на взводе, всегда с тобой так поначалу».
— По бутылке? Немного мне достается из тех бутылок, которые я покупаю. Мой проклятый зять (он говорил правду, он и позабыл про Уолтера, хорошо бы никогда о нем не вспоминать) пьет мою выпивку, курит мои сигары, носит мои рубашки и тратит мои деньги.
Суон сочувственно заохал, поднял ведро. «Почему ты не выкинешь его к чертям?»
Хороший совет, приятно было бы ему последовать. Конечно, Мэри бы этого не перенесла. Бедная крольчишка Мэри.
— Мне бы только снова заняться работой. Сразу приду в себя. — Дон Дасти помахал рукой и пошел дальше через двор ко входу в высокое кирпичное здание справа. Внутри стояла темнота и прохлада, пахло деревом и краской.
Дасти сделал глубокий вдох и заулыбался.
Он стал подниматься по лестнице, оставил без внимания нарисованную руку с вытянутым пальцем и надпись «Бюро» на втором этаже. Добравшись до третьего этажа, он совсем расплылся в улыбке. Он принялся тихонько напевать «Ора Ли» и вошел в незапертую дверь.
На чердаке было просторно и темно, сквозь маленькие грязные окошки едва пробивался свет, газовые рожки, расположенные на одинаковом расстоянии друг от друга, горели неровным светом. Дасти задержался, чтобы поздороваться с друзьями. Не отводя глаз, молчаливо глядели они на него из-под руки, щитком приложенной ко лбу, протягивая руки, безмолвно приветствуя его; полыхали неистовые краски головных уборов из перьев.
— Привет, Текумзе! Как дела, принцесса Красное Крыло! Оцеола, Покахонтас…
Показался невысокий румяный человек в длинном полосатом фартуке, передвигавшийся быстрой походкой; каждую из его щек украшал клочок похожих на снег волос, голову прикрывала шапка из газеты.
— Дасти, Дасти, чертовски рад тебя видеть! — воскликнул он.
— Привет, Чарли Воулз. Как дела в С.П.Хеннаберри?
Чарли покачал головой. «И хорошо, и плохо, — сказал он. — И хорошо, и плохо. Оскар напоролся рукой на гвоздь, когда ворошил дома какое-то награбленное добро, и она загноилась просто жуть как. Мы сначала боялись, как бы не было гангрены, но, по-моему, он пошел-таки, наконец, на поправку. Хотя работать не может, не-е-ет, не может работать. А Хеннери переусердствовал по части выпивки, опять запил, и мне кажется, он все еще в Брайдвелле, если только его срок не истек сегодня. А работа все копится и копится. Гром и молния, да: краснокожие, розанчики, помпейчики, два турка по заказу…»
— Два? — Дасти застыл, вытащив руки из рукавов куртки только наполовину, присвистнул.