Большей частью о судьбе мира.
И собственной.
Он, обожженный пламенем первой неудачной любви, ныне мыслил жизнь оконченной. Незаметно, ближе к осени, должно быть вследствие Красной луны, каковая, если верить истинным оборотням случалась раз в сто лет, вернулась страсть к стихосложению. И Себастьян, представляясь себе же фигурой трагичной, заворачивался в крылья, словно в плащ, обнимал хвост и срывающимся голосом читал в ночь свежесочиненное:
— Слеза застыла на щеке…
На старом пруду соловьями заливались жабы. Чешуя зудела, то появляясь, то исчезая.
А вдохновение рвалось из груди.
Или, если верить любимой нянечке, перо свербело в жопе… но вариант с вдохновением нравился Себастьяну больше.
— И сердце замерло в руке.
Зачем, зачем я плачу вновь?
В душе моей струится кровь!
Жабы рокотали, оставаясь равнодушны к высокому штилю, и лишь нетопыри откликались на душевные метания князя тонкими зябкими голосами. Нетопыри в принципе полюбили его, видимо, принимая это престранное существо с крыльями за дальнего родича. Они подлетали, садились, цепляясь колючими коготками за кости, повисали этакими черными тряпицами и посвистывали этак, с одобрением. И вдохновленный вниманием Себастьян декламировал:
— Холодный нож скользит по венам.
И думаю, что может зря.
Ведь зарастают в сердце раны.
И может, кто поймет меня…
Нетопыри пищали, норовя забиться в складки крыльев, там им было теплее. Себастьян не возражал. Собственный образ виделся ему исполненным одновременно и трагизма, и романтики. Однако на том процесс самопознания застопорился. И если с чешуей Себастьян кое-как научился управляться, то с крыльями дело обстояло сложнее.
С каждым днем прогулки по крыше становились дольше, а стихи — трагичней.
— Надеюсь, это со вгеменем пгойдет, — уверяла княгиня прибывшего с визитом вежливости супруга. Тадеуша Вевельского подобные привычки сына вовсе не обрадовали, равно как и внезапная страсть отпрыска к черной одежде и бутоньеркам с розанами. — Мальчик повзгослеет. Остепенится… ему пгосто нечем здесь заняться.
Но о том, чтобы вывезти сына в столицу, она не заговаривала, прекрасно осознавая, какой разразится скандал. Вот если бы Себастьяну все-таки удалось с крыльями поладить…
Подумав, Тадеуш согласился, что новоявленная хандра вовсе не есть следствие нелицензионного приворотного зелья, использованного, к слову, с молчаливого согласия Ангелины Вевельской, или свойство душевной конституции метаморфа, но естественный результат безделья. Сына срочно требовалось если не занять, то хотя бы отвлечь от пустых с точки зрения князя, переживаний. Вызванный пред отцовские ясные очи Себастьян расправил крылья, почесал перламутровым когтем шею и низким, рокочущим басом произнес:
— К губам ее ни разу не припав,
И сердца не прижав к груди…
Он смотрел прямо в глаза князю, и черные ресницы по-девичьи трепетали, а в уголках глаз застыли слезы.
— Я образ ейный люто гнал… — Себастьян запнулся, потому как муза, не оценив экспромта, вновь ретировалась, оставив ненаследного князя наедине с Тадеушем Вевельским, каковой был поэзии чужд.
— Дорогой сын, — сказал он, окидывая первенца придирчивым взором. От него не укрылась и некоторая бледность, явно искусственного происхождения, и томная мушка над губой, из-под которой выглядывали острые клычки. Верно, из-за них Себастьян слегка шепелявил, отчего волновался, и в волнении крылья подрагивали, а хвост премерзко щелкал о столешницу.
— Дорогой… — севшим голосом повторил батюшка, — сын… мне кажется, что ты уже достаточно взрослый, чтобы понимать…
Себастьян смотрел сквозь тень ресниц, внимательно, можно сказать, душевно. И под этим взглядом князю Вевельскому было крайне неуютно.
— Иногда жизнь…
…черная атласная рубаха просто неприлично обтягивала широченные плечи Себастьяна. Веером расходился кружевной, накрахмаленный любимой нянюшкой воротник. Алел на груди очередной розанчик. И крылья обвисли, выдавая глубоко меланхолический настрой юного князя.
— …преподносит нам испытания…
Тадеуш все же сбился с речи и, махнув рукой на ее, заготовленную по настоянию княгини, которую весьма беспокоили затянувшиеся переживания отпрыска, сказал:
— Завтра отправишься в Краковель.
…конечно, не столица, но город большой, шумный, а главное славный не только козьими сырами. Князь весьма рассчитывал на некую улицу, поименованную на хранцузский манер Руж-ове, а в народе — Ружовой, каковая была известна далеко за пределами Краковеля. В спутники сыну он определил собственного ординарца, человека надежного, пусть и несколько туповатого.
Присмотрит.
А в веселом доме, глядишь, и выветрятся из княжьей головушки хандра со сплином.
…и крылья, заодно, отвалятся.
На том Тадеуш Вевельский отцовский свой долг счел исполненным и отбыл на воды, где его уже ожидала некая юная, но вне всяких сомнений, достойная особа, на благосклонность которой князь весьма рассчитывал, благо остатков приданного Ангелины еще хватало на милые сердцу развлечения…
Что до старшего сына, то прописанный в качестве лекарства вояж и вправду круто переменил его жизнь, однако виной тому стали не легкомысленные девицы из Руж-ового дома, весьма, к слову приличного и оттого лояльного к маленьким странностям клиентов, но яркие, полные жизни рассказы ординарца, чей брат служил в полиции…
Себастьян, сперва чуравшийся дамского общества, но вскоре нашедший его хоть и приятным, но несколько однообразным, к этим историям прикипел душой. И даже понимание, что сами они — суть вольный пересказ полицейских романов, продававшихся по два медня за книжицу, нисколько не разочаровал его. Ординарец лгал с душой, и эта душа делала его ложь живой, ароматной.
…спустя две недели, когда розово-кружевные интерьеры дома набили у юного князя оскомину, оставив однако нетронутыми воспоминания о прекрасной, но коварной Малгожате, Себастьян принял первое в своей жизни важное решение.
Разочарованный в любви, он желает служить родине.
И пусть по военной стезе путь для него закрыт, поелику семейную традицию продолжат братья, уже приписанные к более-менее приличным полкам, но ведь есть же непроторенная князьями Вевельскими полицейская тропа.
К несчастью для отца и своего будущего начальства, идею Себастьян воплотил в жизнь немедля и с немалым рвением. Ускользнув от ординарца, обманутого кажущимся спокойствием подопечного и внезапным исчезновением крыльев оного, — событие, о котором ординарец с радостью отписал князю — Себастьян отыскал ближайшего вербовщика и, представившись по матушке, Себастьяном Грэй, аглицким эмигрантом во втором поколении, заключил договор. И ладно бы обыкновенный, заверенный магистратом, каковой можно было бы расторгнуть без особого труда. Нет, смутно подозревая, что родители скептически отнесутся к новому увлечению дитяти, и желая во что бы то ни стало доказать собственную пригодность как к службе, так и к самостоятельной жизни, ненаследный князь Вевельский потребовал договор-на-крови.
Семилетний.
Вербовщик, несколько пораженный подобным рвением, осторожно уточнил, знает ли пан Грей, что договора подобного рода являются нерасторжимыми? А получив ответ утвердительный, пожал плечами — мало ли, у кого какая блажь случается? Благо, за нонешнюю вербовщику полагалась премия, отчего к престранному юноше со взором горящим он проникся вполне искренней симпатией.
Хочется служить отечеству?
Пускай себе.
Главное, чтоб годным признали.
Как ни странно эта же мысль беспокоила и Себастьяна. Впрочем, к когтям, равно как и хвосту, убрать который у Себастьяна не получалось при всем старании, полковой доктор отнесся с поразительным равнодушием.
— Годен, — буркнул он. И дыхнув на печать ядреным сивушным перегаром, шлепнул на серый лист.
Полковой маг, глянувший на хвост искоса, лишь поинтересовался:
— Оборотень?
— Метаморф.
— В казармах на луну не выть, в казенной одежде не обращаться, — маг извлек из-под полы серебряное перо. — Попортишь — из жалованья вычтут…
За сим освидетельствование, бывшее скорее ритуалом, нежели вящей необходимостью, было завершено. И Себастьяну на побуревшем латунном блюде подали договор и булавку, которую вербовщик протер почти чистым носовым платком. Им же отмахнулся от крупной осы, что кружилась над лысиной.
— Ну… это, с Вотаном, паря… — вербовщик скосил глаза на портрет государя, несколько засиженный мухами. Очи Его Величества гневно сверкнули, и вербовщик, кое-как втянув живот, рявкнул: — И во благо Отечества!
— Во благо, — эхом отозвался доктор, подымая мутную склянку.