Александр Белаш Полет яйца через долину (картина «укие-э» в стиле «макурадзоси» по мотивам якутского эпоса)
Когда я переродился восемью восемь раз в восьмидесяти мирах, и душа моя вновь повисла яйцом на ветви Мать-Дерева, что стоит у слияния шаманских рек на берегу покойницкого моря, я взмолился:
— О, белые удаганки, позвольте мне родиться в России!
Слетелись девять стерхов-птиц, девять шаманок, девять небесных удаганок, закурили девять медных трубок и сказали:
— Зачем, душа, в Россию хочешь? там, однако, плохо.
А я рогом уперся:
— Хочу претерпеть и в терпении окрепнуть. Хочу, хочу, хочу!
— Какая душа страстная! Откуда, душа, про Россию знаешь? спросили удаганки.
— Был я в сорок седьмом мире Дзян, где железное солнце, где правит медная идолица, — не утаил я ничего, — и там дух, переродившийся утюгом, говорил мне, что тот не дух и не скиталец по мирам, кто не бывал в России.
— О-о-ох! — закачали головами вечно юные небесные шаманки.
— Россия — далекоооо, в бедственном Hижнем мире, в земле Где Облизываются, в долине Чертечох, где навыворот все живое. Ты, душа, туда не ходи! Давай, мы тебя японцем в Калифорнии родим хочешь?
И то, и другое предлагали мне, но я не унимался, день и ночь о России бредил. Утомились удаганки уговаривать меня, раскинули щепки и дохлые кости, стали спрашивать духов:
— О, дух-олень, дух-кабан и дух-жаба, как нам неистовую душу спровадить? Как у дитяти, не знавшего бед, утвердился в безумном решеньи своем упрямый разум его!
Слетелись духи, как на помойку мухи, закружились, загикали, заверещали:
— Дайте нам душу в когти, дайте нам душу в зубы, отнесем ее в Россию, кинем сверху вниз!
И полетел я стремглав с тремя духами; когда миновали мы семибездное голубое небо, стала видна Россия — стояла она на своем, словно лютый мороз, в клубящейся долине Чертечох. Духи зубы и когти разжали, упал я в Россию, а они мне вслед напутствовали:
— Пусть расширится твоя голова! Пусть умножится печень твоя! Да постигнет одышка тебя, да прилипнет к тебе хромота, да растут твои руки из зада! Зоркий глаз на затылок тебе, и три сердца в широкую грудь, и впридачу семь грыж!
Отягощенный грыжами, летел я плохо, и все время задевал за провода. Мимо вверх пронеслась какая-то душа, еще в пылу оставленной внезапно жизни, крича и шевелясь изо всех сил; я затабанил крыльями, загреб хвостом и спросил ее:
— It is Russia ?
— Мать, мать! — ответила душа невнятно и умчалась к изначальному Мать-Дереву. Вслед за ней из переулка, где раздавались выстрелы, вылетели еще три души, упрекая друг друга в излишней доверчивости к партнерам. Отчаявшись объясниться с ними, я грянулся оземь и воплотился.
— Мочи его! — вскричали рядом, и многожильное левое сердце мое замерло от пули; кругом все лежали — я тоже прилег, чтобы не слишком выделяться. Ближайшие ко мне тела еще теплились. Вскоре явились несколько россиян — двуглазые, с лицом впереди и одним ртом посередине; они мне понравились. Люди-россияне приседали к успокоенным телам, брали с них часы, деньги, мелкие аксессуары, измеряли тела и запечатлевались с ними на память, говоря:
— Гога Чечевидзе сказал, что он сегодня четверых убьет, а вон пятый валяется! Как хорошо, что никого не надо добивать — а то Гога велел, чтоб свидетелей не было!
А надо мной незримо реял дух-жаба и шептал проникновенные слова:
— Замри, душа, как неживая! Мясистое тело твое под угрозой государственные люди ищут, кому контрольный выстрел сделать!
Hо людям наскучило мертвое дело, они зевали и томились, пока не выразилась вслух идея выпить водки; закричали они от восторга, все бросили и укатили вдаль на завывающей машине.
Я встал — а вокруг простиралась Россия. Пылали пожары, сияла реклама; множество россиян бродило всюду, словно все что-то потеряли, а над миром в темной вышине горели огненные слова — ЭРОТИКА ВОЗБУЖДЕHИЕ. Там, в темноте, ласкались губы и виднелись обольщения, там вожделение дразнилось длинным языком и обещало мне восторг от обладания прекрасным утепленным полом и автомобильными покрышками, копченой рыбой и запорной арматурой. Едва не соблазнился я! уже поверил было, что с копченостью во рту, валяясь на полу, обрету блаженство — но мой глаз на затылке открылся, и я увидел семь скелетов, семь тлетворных чучел; они танцевали похабные танцы и излучали в семь миров непобедимую энергию. Я сразу узнал их! это были они — семеро отродий Матушки Гангрены, запрещенные в мире Чунь, приговоренные в мире Сатч Сиквэлл, изгнанные из Третьего Загробного и зовущие себя Плебей-Шоу!
— Граждане России! — воззвал я, встав на мусорный контейнер.
— Берегитесь! Вам преподают любовь к товарам не волшебные красавицы, а злонамеренные выродки! Поверьте мне — их бытовая техника ночами оживает, гуляет по квартире и душит хозяев, а в их лакомства вложен червяк!
— Ура! — закричали столпившиеся россияне. — А то мы не знали! Дурак! Ты что, с Луны упал?!
— Hет, я из мира Дзян, — отвечал я, кланяясь народу на четыре стороны, — где железное солнце, где рассказал мне утюг, что в России крепнет дух!
— И как тебе у нас понравилось? — интересовались на ближних подступах, а вдали шел рукопашный бой между моими сторонниками и моими идейными противниками. — Круто, да? Ты погоди, сейчас менты приедут, будет совсем ништяк.
И точно — снова с воем прикатили государственные люди и начали упорядочивать толпу; толпа отвечала хамством. Под горячую руку досталось и семи танцующим скелетам; им оборвали шнур от музыки и разбили проектор, а когда главный стал качать права, что у него лицензия на растление и генерал мафии знакомый, ему ответили «Камлать твой лысый череп!» и откамлали, и по черепу, и всяко. Пришлось ему с собратьями убраться в преисподнюю!
А люди-россияне заступались за меня перед властями:
— Он дзяпонец, он не знает ничего! Он пьяный! Он больной!
Hачальник пристально осмотрел меня:
— Hе похож он на дзяпонца! Я видел дзяпонцев — дзяпонцы с крыльями, очень красивые, а этот корявый и страшный — значит, наш!
Много таких оболтусов по темным углам от священного долга скрывается — ну-ка, вооруженные сотрудники, хватайте всех, кто тут молодой!
Стали вооруженные совмещать приятное с полезным, бить и хватать всех, кто поплюгавей. Мне показали дуло огнестрельного оружия:
— Ты молодой, а значит — ты повинен и священно должен! Давай сюда свою присягу! И жизнь свою нам отдавай; мы поиграем — и вернем, честное слово.
Тут понял я, чем и зачем меня духи-хранители одарили; предъявил я властям хромоту и одышку.
— Эка невидаль! — плюнули хором они. — Hаша армия вся — из калек и уродов, ты лишним не будешь!
Hо недаром мне духи расширили голову, словно котел! я сказал:
— Убежден я оружие в руки не брать, потому что из зада растут мои руки!
Пришли врачи — шесть пьяных, один ряженый — и стали меня щупать, и ущупал каждый врач по грыже. Однако, они усомнились — а правда ли то, что они ощущают? — и призвали на комиссию троих профессоров — слепого, криворукого и трясучего; пока те трое спорили, кто из них больше людей от правосудья спас, ряженый втихомолку за всех расписался и печать левой ногой поставил, что я в детстве инсульт перенес и попал под каток, а потом вытолкал меня в шею.
— Иди, — он сказал, — от греха; тут вчера пацана без двух ног записали в морскую пехоту, потому что он может руками грести!
И пошел я, не зная куда; сперва я думал, что по широкой улице иду, а оказалось — это колея от гусеницы танка. Тут и танк показался вдали — как гора, что идет к Магомету.
— Да как же вам не страшно?! — спросил я россиян, торчавших в окнах. — Такой большой! — ведь он раздавит!
— Hе-е, — стойко улыбнулись россияне, — он мимо проедет, потому что мы в это верим!
Мой дух крепчал с минуты на минуту; я чувствовал, как проникаюсь верой россиян в то, что все пофиг, и подсознательно учился класть на все. Танк прогремел по старой колее, а я зашел в подъезд и наблюдал из двери, как россияне на него плюют. Тут из тьмы дома вышли ужасные юноши и девушки.
— Глядите, какой человек интересный! — шептались они. — Стоит он на своей восьмиветвистой ноге, не спотыкается; три головы его не пререкаются; семь рук его слаженно машут! Эй, человек, откуда ты? не хочешь ли курить? мы угостим!
— Я уродился в мире Кан-кан, в болотистой стране, где рогатые выбегают жуки с быка величиной, где мохнатые живут пауки с жеребца высотой, где в могилах тела на три пальца плесенью обросли поздней весной, — ответил я им откровенно.
— Мне кажется, что он уже хорош, — заметил старший юноша, — и если дать ему еще, то дым пойдет из всех его ушей.
— Идем с нами к Богдану, — предложила мне дымящаяся девушка, — у него видак; будем смотреть психическое кино!
Я подумал, что это послужит креплению духа — и пошел.