Падшие, но милые созданья… - Михаил Окунь

Михаил Окунь Падшие, но милые созданья…

8 октября 1843 года был издан высочайше утвержденный указ об учреждении в Петербурге, при Медицинском департаменте Министерства внутренних дел, первого в России особого Врачебно-полицейского комитета для надзора за женщинами, промышляющими развратом. Таким образом, произошел переход к эпохе контроля и регламентации продажной любви, а по сути – ее официального разрешения. В следующем году подобный комитет был учрежден в Москве, позднее – в Киеве, Одессе, Варшаве и ряде других губернских городов.

В год своего образования комитет выявил в Петербурге четыреста женщин, занимающихся проституцией. В том же, 1843 году, их количество возросло до девятисот, а затем неуклонно увеличивалось: 1852 г. – 1075, 1853 г. – 1374, 1868 г. – 1897, к 1 января 1869 г. – 2281, 1883 г. – около 3500.

Интересны следующие статистические данные: в 1853 году жителей обоего пола в Петербурге числилось около 525 тысяч, так что на 381 петербуржца приходилась одна проститутка. Предложение, в общем-то, превышало спрос. Заметим, что Москва по этому показателю более чем в пять раз опережала столицу Российской империи – там на тысячу жителей приходилось пятнадцать проституток.

Зарегистрированные во Врачебно-полицейском комитете девицы превратились в так называемых поднадзорных, что означало легализацию их прежних занятий. У них изъяли паспорта, выдали бланки (пресловутые «желтые билеты») и обязали регулярно являться на медосмотры.

Глава Министерства внутренних дел граф Л. А. Перовский поначалу намеревался сосредоточить всех девиц в специальных заведениях, и в 1841 году появились правила для содержательниц и обитательниц борделей, просуществовавшие до 1861 года, когда в «Табель о проституции» внесли дополнения.

Однако вскоре стало ясно, что идея господина министра – утопия. Значительная часть проституток в борделях жить не пожелала. Обитательницы домов терпимости в списках комитета стали числиться как «билетные», а живущие вольно – как «бланковые».

Оставалась, однако, и тайная проституция, ибо далеко не все хотели регистрироваться в комитете или могли сделать это по возрасту (бланки выдавали с 17 лет, к работе в борделе допускали с 21 года). Сюда же входил и особый вид торговли телом, бурно развившийся в Петербурге в 10-х годах ХХ века – проституция детская.

Общественность сразу обратила внимание на то, что существование комитетов как бы входит в противоречие с законом. С одной стороны, законодательное запрещение «непотребства», с другой – его административное разрешение. Падшую женщину оставляли без паспорта – даже при переезде из города в город ей его не возвращали, а выписывали проходное свидетельство. А, как известно, во все времена в России человек без паспорта человеком как бы вообще не числился.

И вновь разгорелся давний спор аболиционистов (так когда-то называли сторонников движения за отмену рабства в Америке, а теперь это наименование приняли противники всякого социального контроля над проституцией) и регламентистов, требующих самого строгого подчинения проституток особым мерам надзора.

Врач Калинкинской больницы Б. И. Бентовин в своей книге «Торгующая телом» (1910) писал:

«Впечатление получается неизменно такое, что законодательная власть всячески открещивается от своей солидарности с деятельностью врачебно-полицейских комитетов». И далее: «Такое милостивое внимание «начальства» (имеются в виду комитеты – М.О.) должно быть истолковано серой, неинтеллигентной средой не иначе как в смысле дозволенности и даже желательности привлечения к проституции свежих элементов. Не раз при мне проститутки высказывали следующую мысль: «Значит, мы нужны, если с нами так возятся и комитет, и смотрители, и врачи, и полиция… А набирают нас без всякой задержки… Плепорции нет… Приходи, наша сестра, сколько хочешь – всех возьмут!..»

Число публичных домов стало неуклонно расти. В 1852 году в Петербурге насчитывалось 152 борделя, в которых «работали» 884 женщины. Размещались они главным образом в районе Слоновой улицы (ныне – Суворовский проспект). В 1879 году в городе уже функционировало 206 публичных домов с 1528 проститутками.

Заведения довольно сильно разнились по уровню и, соответственно, по ценам. В основном они были весьма дешевыми, для городских низов, и к 80-м годам сосредоточились в районе Сенной площади, прилегающего к ней Таирова переулка (скандально известный «Малинник»), Большой и Малой Подьяческих улиц, Щербакова переулка («Щербаки»). Последний, мрачный, узкий и длинный, тянется параллельно Невскому от набережной Фонтанки до Забалканского (ныне Загородного) проспекта и был удобен, с одной стороны, своей укромностью, с другой – близостью к центру города. Цена услуги в подобных заведениях не превышала 50 копеек.

Иное дело – дорогие бордели (цена посещения – 15–25 рублей). В них по большей части работали выписанные из-за границы француженки, англичанки, немки, голландки, появились даже японки (хотя уже к началу ХХ века иностранок среди проституток не встречалось – город стал обходиться отечественными кадрами). И в обстановке, и в облачении контингента («национальный стиль»: «грузинская княжна», «пылкая испанка»; костюмы эпохи Директории: парики, кринолины; и даже подвенечные платья с фатой и флердоранжем) дорогие заведения разительно отличались от дешевых. Так, М. Кузнецов в своей книге «История проституции в России» (1871) описывает зеркальную спальню, «в которой посредине стоит роскошная кровать и нет никакой мебели; в спальне нет окон, она совершенно темна и освещается 50 свечами; устройство этой комнаты обошлось содержательнице почти в 7000 рублей… В этой роскошной спальне в настоящее время владычествует женщина с бронзовым цветом кожи, уроженка острова Мадеры»

Дочь Г. Распутина, М. Распутина, в своих воспоминаниях пишет, что в начале века дома терпимости Петербурга «были укомплектованы» девушками из Азии, Африки, Южной Америки, что «можно было увидеть разнообразные сцены, изображающие порок». Например, в одном из борделей большим успехом пользовалась пантомима, изображавшая «классную комнату, где миловидная учительница, заручившись поддержкой своих питомиц, раздевалась догола и предавалась порочной любви с одной из девочек». Можно было также увидеть сцены скотоложства и гомосексуализма.

И всё же, думается, отечественный разврат был более примитивен, несмотря на присутствие в публичных домах француженок, которые, по словам уже цитировавшегося М. Кузнецова, «могут быть образчиком нерелигиозности и безграничного разврата. Не существует тех форм разврата, на которые не решалась бы француженка и которых не испытала бы она».

Типичным как раз представляется следующий пример «целомудрия». В 1869 году в «одном из лучших домов терпимости в Петербурге посетитель, напоив выбранную им девушку допьяна и пользуясь бессознательным ее состоянием, сделал над ней попытку педерастии. Девушка закричала, и развратник был застигнут на месте преступления». Переходя к современной терминологии, анальный секс был, по-видимому, не в чести.

«Что касается пределов того бесстыдства, до которого могут доходить или, правильнее, до которого может доводить проституток их положение, – пишет Кузнецов, – то примером могут служить следующие факты: некоторые из несчастных проституток свыкаются и без особого омерзения решаются вызывать у мужчин эрекцию полового члена посредством насасывания его ртом; другие совершенно равнодушно допускают развратников вылизывать свои половые части». Вот, похоже, и весь арсенал отечественной изощренности.

После 80-х годов наметилась тенденция снижения количества публичных домов, в первую очередь дешевых, вытеснения их на окраины города. В 1883 году их было 146, а затем, неуклонно снижаясь, эта цифра к 1901 году составила 47. «Ветераном» был публичный дом на Потёмкинской улице, сумевший удержаться на плаву в 1909 году, когда в Петербурге осталось всего 32 заведения с 322 девицами.

Именно контингент убежденных проституток обратился в 1910 году к Первому всероссийскому съезду по борьбе с торгом женщинами с просьбой ввести обязательный медицинский осмотр посетителей публичных домов. «Идейные» проститутки стремились свести степень «профессионального риска» до минимума.

К 1917 году публичных домов в Петербурге не осталось вообще. Кстати, налоги с содержательниц публичных домов не взимались никогда – это считалось аморальным.

Жизнь «бланковых», число которых к 1910 году составляло в городе 2,5 тысячи, слагалась веселее, чем у запертых практически круглые сутки в своем заведении «билетных», однако большинство из них в итоге становились обитательницами ночлежек Лиговки или Сенной, ценою 10–30 копеек за услугу (а то и за тарелку щей с рюмкой водки). Они превращались в «кабачниц», целый день шатающихся по дешёвым кабакам, или «гнилушниц», торговавших собранными на рынках гнилыми овощами и фруктами, а при случае и собой.