– Спасибо, – сказал я с поклоном, – спасибо, господин Винченц!
Он удивился.
– За что спасибо?
– А так, – ответил я честно. – На всякий случай. Что не вдарили.
Он отмахнулся.
– Брысь! А то в самом деле не сдержусь…
Маклей нес через двор под мышкой груду полотняных мешков.
– Дик! – закричал он издали. – Подсоби!.. Раньше полные таскал, не замечая, а теперь вот… Что, Винченц хотел приспособить для караульной службы?
– Да, – ответил я, – но мы – мирные люди. Маклей, а что там вон с той стороны такое?..
Распятый скелет я заметил еще вчера, но было не до него, а сейчас обживаюсь, скелет начинает казаться страшноватым… Собственно, от него остались только две руки да грудная клетка и таз с парой бедренных костей, но видно, что руки распятого приколочены к деревянной перекладине гвоздями толщиной в палец. Распят на римском кресте, что и не крест вовсе, а столб с перекладиной вверху, на таких распинали преступников. И пять тысяч рабов из побежденной армии Спартака распяты были именно на таких, а из Т-образной формы превратился на христианских картинках в крест лишь потому, что над головой ставили табличку с именем преступника, а иногда даже перечнем деяний.
– Кто это? – спросил я шепотом.
Маклей огляделся по сторонам, ответил таким же таинственным шепотом:
– Это Муасак. Он был здесь колдуном. Главным колдуном. Говорят, пытался захватить замок и заставить хозяйку служить ему… но хотя он был сильнее, однако леди Элинор – хитрее. Неизвестно, как было, но его кости трещат на солнце, а голова…
Он умолк, опасливо оглянулся. Я поторопил:
– Говори, мы здесь одни.
– В этом замке никто не бывает один, – ответил он дрожащим голосом, – леди Элинор видит всех!..
– Так что с этим колдуном?
Он ответил шепотом:
– Видишь, без головы?
Я посмотрел на безголовый скелет, сдвинул плечами.
– Ног тоже нет. Но голову вороны расклевывают в первую очередь. Они обожают выдалбывать глаза, а потом мозг через глазные дыры.
– Да нет же! Как-то пьяный Винченц проболтался, что голову Муасака хозяйка держит в своих покоях. Голова вроде бы живая!.. Но теперь у нее, у головы, нет прежней власти, хозяйка делает с нею, что захочет.
Я оглянулся на остатки скелета. Руки длинноваты, но вот грудная клетка, на мой взгляд, слишком уж… похожа на костяной панцирь. Из меня хреновый чтогдекогда, но ребер здесь по крайней мере вдвое больше. Насколько помню, между ребрами вполне можно просунуть пальцы, да и не сходятся они вот так, уже и не ребра, а костяные обручи, что пронизывают впереди грудную кость, а на спине – позвоночный столб. Мутант какой-то. Правда, это его не уберегло, но я сам чувствую себя как-то уютнее, когда мутант… гм… обезврежен, чем когда садится с тобой за один стол.
– Слава хозяйке, – сказал я громко и, подняв голову, произнес отчетливо и радостно: – Мы всем довольны!.. Всем довольны!!.. Как хорошо, как радостно здесь жить…
Маклей поскучнел, кивнул и сказал торопливым голосом:
– Да-да, мы всем довольны. Еще бы не быть довольными!
Глава 8
В кладовку заглянул Ипполит, начал придумывать мне занятие. Негоже, когда такой здоровенный слоняется без работы. Я, как толстовец и махатмагандиец, резать скот отказался, даже курам не берусь сворачивать шеи, им же больно, зато охотно взялся разгружать прибывшие из сел телеги, переносил в подвал мешки с зерном и окорока, а на кухню – головки сыра и корзины с яйцами.
Я добросовестно нес огромный круг сыра, из темного зева кладовой навстречу вышел, щурясь, Ипполит, сказал громко и с радостным почтением:
– Доброго здоровья, наш маленький лорд!
Я оглянулся, к нам приближается мальчик лет пяти, краснощекий и сытенький, одетый богато, даже слишком, чересчур тепло, будто уже поздняя осень. Малыш важно кивнул Ипполиту, на меня уставился с понятным интересом маленького человечка к великану.
– Какой громадный!
Я ответил тоненьким голоском:
– Я са-а-а-мый маленький… и самый щу-у-у-пленький в наших краях!
Когда я уложил сыр на место и вышел обратно, он уже ждал меня, сразу же распорядился:
– Стой!.. Телегу разгрузят Ипполит с Маклеем. А ты откуда взялся?
Я посмотрел на Ипполита, тот успокаивающе показал ладонью, чтоб не беспокоился, они разгрузят подводу. Я обернулся к малышу, он смотрит на меня, смешно задрав мордочку, пухленький, розовый, похожий на ангела с рождественских открыток.
– Да как тебе сказать… – ответил я в затруднении. – Мне кажется, оттуда, откуда и все. В смысле меня нашли в капусте. Сорвали такой большой кочан, начали отдирать листы, и вдруг…
Он фыркнул.
– Как всех?
– Ну да, – ответил я и очень честно посмотрел ему в глаза. – Правда, есть и другая гипотеза…
– Какая? – потребовал он.
– Однажды, – сказал я с вдохновением, – когда мой отец и мать сидели у раскрытого окна, мимо пролетал аист со свертком в клюве. Мои родители закричали, позвали его. Аист прилетел, положил сверток на подоконник. В нем, к их удивлению, оказался чудесный ребенок. Им, как ты понимаешь, оказался я.
Он выслушал, подумал, кивнул.
– Все верно, мне о моем рождении рассказывали точно такое же.
– Вот видишь, – сказал я. – Эти аисты везде поспевают.
– Да, – согласился он, – везде… Особенно если учесть, что я родился в середине самой жестокой зимы за последние сто лет. Так как насчет аиста?
– Гм, – сказал я в затруднении, – возможно, это были какие-то особо морозоустойчивые аисты?
– Сомневаюсь, – ответил он безжалостно. – Аисты на зиму куда-то улетают. Все.
Я подумал, спросил в затруднении:
– Полагаю, что и красочный рассказ про капусту тоже не катит?
Он ответил, внимательно глядя мне в глаза снизу вверх:
– Да, по той же причине.
– Гм, – сказал я, – ну, про пестики и тычинки рассказывать не буду…
Он перебил:
– Что такое пестики? Ты сядь, а то я шею сверну.
Я сел, странный какой-то малыш, очень уж правильно строит фразы, да и какое-то мышление у него не совсем, не совсем. Его глаза оказались все равно чуть ниже моих, но уже терпимо. Я вздохнул и рассказал про эти пестики и тычинки, объяснил, что и у бабочек тоже так бывает, а чтобы ребенку было доступнее, проиллюстрировал историю происхождения видов, семьи, частной собственности и государства анекдотами, их у любого в голове в моем «срединном королевстве» больше, чем чего-то полезного, но здесь никто их не знает. Я оснащал примерами, потом из-за спины пахнуло опасностью. Я оглянулся, из замка вышла леди Элинор, лицо грозное, глаза мечут молнии.
Не глядя на меня, сразу же спросила резко:
– Родриго, что случилось?
Он пожал плечами:
– Ничего. Жак боится меня так же, как и остальные слуги. Только и всего.
Она остро взглянула в мою сторону.
– А этот дикарь?
Он усмехнулся:
– Этот дикарь, мама, меня не боится. И не понимает, почему надо бояться. Мы с ним общаемся совсем неплохо. С ним интересно.
Она посмотрела на меня с недоверием.
– С ним?
– Мне интересно, – повторил ребенок упрямо. – Он рассказывал мне их… легенды. Это интереснее, чем слушать Ипполита или Винченца.
– Может быть, – спросила она с надеждой, – тебе пора учиться у Уэстефорда?
Он энергично помотал головой:
– Ни за что! Меня не интересует его дурацкая магия.
Она снова посмотрела на меня с недоверием.
– А что, этот Дик рассказывает тебе про оружие?
– Нет, мама, – ответил он капризно, – он не рассказывает про оружие, но все равно слушать его интересно!
Ее взгляд перебегал с меня на малыша и обратно, наконец она покачала головой.
– Нет, я не могу доверить, чтобы он рассказывал тебе хоть что-то, чего еще не слышала я. Я тебя очень люблю и не хочу, чтобы с тобой хоть что-то случилось!
– Мама! – сказал он еще капризнее.
Она, не поворачивая головы в мою сторону, произнесла:
– Дик, на кухню.
Я как можно быстрее исчез.
Через часок во двор вышел Адальберт, сощурился от яркого солнца, крикнул:
– Дик! Закончишь на кухне, бегом к леди Элинор!
Я откликнулся:
– Да я могу и не заканчивая…
– Нет-нет, у тебя так хорошо получается.
– Это я умею, – ответил я с гордостью говорящего вьючного животного. – На интересной работе и сны интересные видишь.
– Да? – спросил он. – И что же ты видишь?
Я удивился:
– Конечно, баб, а что еще? Разве бывают другие сны?
Он хохотнул и удалился. Ипполит, он подавал мне мешки с телеги, сказал наставительно:
– Работай, работай, работай с утра до вечера, в конце концов твое рвение заметят, сделают тебя начальником стражи или кастеляном, и ты получишь право работать еще и ночью.
Я сделал вид, что не понял юмора, я ведь туповатый, а если сам что брякну, то не пойму, что сказал умность, продолжал таскать мешки, пока телега не опустела. Ипполит соскочил, вытер вспотевшую лысину, разгладил взмокшую бороду, присел, разминая ноги, будто полдня не слезал с седла.