— Кто? — уточнил Худолей, вспомнив, что он все-таки при исполнении следственных обязанностей.
— Объячев. И врезал. Поддатый был, ни фига не соображал.
— Часто поддает?
— Он просто постоянно поддатый. Когда больше, когда меньше. Такой человек. Это не хорошо и не плохо. Бог ему судья. — Михалыч присел к столу, поставил на него локти, подпер щеки ладонями.
— Обиделся на него?
— Упаси боже! Как можно... Он кормилец мой и поилец... Должен же я чем-то расплачиваться. Вот и расплатился.
— Чем? — не понял Худолей.
— Глазом, синяком... Как скажешь. Теперь вроде и не даром хлеб его ем, воду пью.
— И зла не затаил?!
— Что ты несешь? — удивился Михалыч. — Ты чего-то не понимаешь... Какое может быть зло? Из-за чего? В жестоком мире живешь, я вижу, а?
— Да как сказать, — растерялся Худолей от этой непоколебимой философии. — А он знал, что ты здесь?
— А как же, конечно, знал. Сам слышал, как он у Кати спрашивал: бомжа, говорит, кормили? Заботился.
— Какая же ему от тебя польза?
— Может, и никакой... Держат же люди при себе собак, кошек, попугаев, хомяков... Какая от них польза? Для души держал, как того же хомяка. Или приберегал для чего-то — и об этом мне мысли приходили в голову. А может, и проще все... Какой-никакой, а я все-таки сторож, ночью всегда участок обойду — и внутри, и за забором... Тут ведь все тащат, ну вот просто все! Лопату оставишь ненароком — наутро нету. Моток проволоки, кирпич, трубу, стойку бетонную... Тащат. И правильно делают.
— Кто тащит? Эти владельцы дворцов?
— Нет... За леском деревня... А для местных любая труба, кирпич, доска — как подарок к празднику.
— А пистолет тебе зачем?
— Низачем, — беззаботно ответил Михалыч. Не настораживали его вопросы Худолея, нисколько не беспокоили. Шла ли речь об украденной лопате или о пистолете под фуфайкой. — Вещь хорошая, надо в порядок привести. Утром спросят — я верну. Чистый, смазанный, хоть сейчас в работу.
— Какую работу? — насторожился Худолей.
— А какая ни придется, — бомж махнул рукой.
— Глушитель был при нем?
— А что это?
— Трубка такая, на ствол навинчивается.
— Эта, что ли? — Михалыч резво поднялся и из-под той же фуфайки на лежанке вынул протертый, смазанный, чистый глушитель.
— У тебя о нем никто не спрашивал?
— Нет, не спрашивали. Рано еще, проснутся — начнут искать. А я и скажу — вот он. Опять мне кое-чего перепадет, опять недельку продержусь, все ближе к теплу. У нас так, — Михалыч подошел к кушетке, присел на нее, пригорюнился, поставив локти на колени. — У нас так, — повторил чуть слышно.
— Значит, в дом, если понадобится, ты можешь войти?
— Ага, — кивнул бомж. — Могу. Но это уж если совсем изголодаюсь... Опять же, когда хозяин отсутствует. А войти могу... И через башню, и через гараж, и со стороны сада... Там этих входов-выходов понаделано — ходи не хочу.
— Ты знаешь, что хозяин убит?
— Объячев, что ли? — спросил Михалыч без удивления.
— Он самый.
— Надо же...
— Так ты знал об этом?
— Ага, знал.
— От кого?
— Машины ночью понаехали, я в сторонке стоял, разговоры слышал... Когда ты вошел, я как раз за упокой души пригубил.
— Не жалко?
— Хозяина, что ли? — переспросил Михалыч и, поднявшись, снова налил и себе, и Худолею. Но пить не торопился, смотрел в окно, и лицо его, освещенное холодным светом утра, казалось каким-то особенно печальным, безнадежность была в нем, может быть, безутешность. — А чего жалеть... Убили — значит, так и надо. Меня вот сейчас кто надумает убивать... Ни слова поперек не скажу, — бомж едва ли не впервые за все время в упор, твердо и ясно посмотрел Худолею в глаза. — Не жалко мне себя будет. Ничуть. — Михалыч взял свой стакан и, не чокаясь, выпил. — За упокой души.
— За упокой так за упокой, — промямлил Худолей озадаченно. Последние слова бомжа ошеломили его своей простотой и какой-то потусторонней убедительностью.
— Спасибо, конечно, что ты выпил со мной, но я ведь знаю... Если придется брать меня... Ни на секунду не задумаешься, а?
— На секунду задумаюсь, — твердо сказал Худолей.
— Подозреваешь? — напрямую спросил бомж.
— Нет, — Худолей покачал головой. — Не подозреваю. Но вопросы задать обязан.
— Все правильно, — кивнул бомж одобрительно. — Кто-то должен и жизнь двигать.
— Кто мог убить Объячева? — спросил Худолей.
— А кто угодно. Все они люди с пониманием о себе, с гордостью. Стремления у них.
— И к чему же они стремятся?
— К достатку.
— А ты не стремишься?
— Нет, — Михалыч покачал головой, как бы прислушиваясь к собственным словам, и повторил тверже и отчетливее: — Нет, не стремлюсь. Нет никаких сил. Живу, как ветка какая, трава, тварь земная или водяная... Холодно стало — замерз, солнышко пригрело — ожил.
— А пистолет-то... Почистил.
— Ага, — кивнул Михалыч. — Почистил. Бутылку вот нашел, тоже почистил. Неплохая бутылка оказалась, да? — он усмехнулся.
— И мужчина мог убить, и женщина? И жена? И любовница?
— Стремления у них.
— К достатку?
— Гордость опять же... И это... Не согласны они, как все в жизни устроилось. Каждому хочется чуть бы подправить... Отсюда все и идет.
— Что идет?
— Я же говорю... Бутылки из окон, пистолет вот выпал...
— Из пистолета убит Объячев. Выстрела никто не слышал. Значит, и глушитель был в деле.
— Не управиться им с домом без хозяина. Продавать придется, — задумчиво проговорил Михалыч.
Смерть Объячева его, похоже, нисколько не тронула, и мысли его как-то все время уходили чуть в сторону, чуть не по тому направлению, к которому подталкивал его Худолей.
— Да, дом неподъемный.
— Устал я, — сказал Михалыч и направился к своему лежаку. — Прилягу. Если чего... Заходи, я здесь. Больше мне быть негде.
Худолей вынул из рукоятки пистолета обойму, осмотрел ее — все патроны были на месте. Не хватало одного — того, которому положено быть в стволе.
— Патроны тоже протирал?
— Нет, они чистые.
— Из обоймы вынимал?
— Я не знаю, как это делается. Сверху протер, внутрь не заглядывал.
— Это хорошо, — кивнул Худолей. Он подумал, что на патронах, промасленных и протертых, наверняка должны остаться отпечатки пальцев того, кто возился с пистолетом, кто вынимал обойму, освобождал ее от патронов, снова заряжал... — Покажи хоть, где именно нашел пистолет, — обернулся он к Михалычу. — Под какими окнами?
— А вот прямо с моей стороны. Я шел по дорожке, все окна были темные, тут вроде спальни у них... Из какого окна вылетел этот гостинец — не заметил. Он в лужу упал, а лужа ледком затянута... По этой пробоине во льду я его и нашел. Сунул руку в глиняную жижу — нащупал. Вынул — пистолет. Думаю, утром искать начнут, а тут я с чистеньким да смазанным. То-то будет весело, то-то хорошо... И покормят, и из этого хозблока не прогонят. Глядишь — и до тепла протяну.
Сунув пистолет и глушитель в карманы куртки, Худолей направился к двери. Уже открыв ее, уже перешагнув порог, он неожиданно обернулся. И столкнулся с настороженным взглядом бомжа — тот даже голову приподнял над своей фуфайкой, чтобы видеть, как уходит, все-таки уходит его настырный гость. Худолей подмигнул ему заговорщицки: дескать, уж мы-то с тобой знаем, что в этой жизни главное, а чем можно пренебречь.
И вышел.
Шагая подтаявшей дорожкой к дому, он прокручивал разговор с бомжем и все время возвращался к его последнему взгляду, которым тот проводил гостя. Что-то в этом взгляде было не так, что-то настораживало истонченную службой и жизнью душу эксперта.
Подходя к дому, подзадержавшись перед дверью, он хотел было оглянуться и вдруг понял — этого делать нельзя. Ему вслед наверняка смотрит хмельной Михалыч. И, осознав это, Худолей понял, наконец, в чем дело, в чем причина его беспокойства — настороженный взгляд бомжа никак не вязался с тем его обликом, каким он предстал в своей ночлежке. Там был опустившийся, усталый, безразличный ко всему бомж. А уходя, Худолей столкнулся с цепким взглядом человека, который может постоять за себя, который еще на что-то надеется в жизни, у которого есть, есть еще кое-какие стремления.
Худолей вошел в дом, плотно закрыл за собой дверь, поднялся на второй этаж и тут же подошел к окну, которое выходило в сторону ночлежки.
И увидел то, что и ожидал увидеть, — бомж осторожно, стараясь не хлопнуть дверью, вышел из своего убежища и, торопясь, прямо по лужам побежал к дому. Но не к той двери, в которую вошел Худолей, нет — он обогнул дом и устремился к гаражу.
* * *Пока Худолей для пользы дела и собственной услады пьянствовал с бомжем, в доме произошли некоторые события. Вдвинули в машину вместе с носилками и увезли в город труп Объячева. Никто из жильцов не вышел проводить его, но, как заметил Пафнутьев, едва ли не все наблюдали из окон — каждый из своего: ни у одного окна он не заметил двух фигур. Только телохранитель Вохмянин постоял на пороге и, убедившись, что справятся без него, ушел в дом.