Доставшийся мне в результате перипетии магнитофон был почти новым, в нем не работала только одна кнопка: «пауза».
Если бы я была старше, я бы всерьез задумалась над тем, что такое карма.
Впрочем, что касается магнитофона, — для воспроизведения это было не важно.
Стоял погожий сентябрь восемьдесят шестого года, когда Лесную Дорогу взбудоражило из ряда вон выходящее событие.
Венеру Альбертовну Харисову нашли мертвой у собственного подъезда. Она жила на девятом и выпала из окна. Поговаривали, сбросил любовник. Для детей, разумеется, выдвигалась другая версия: мыла окна.
В тот день я вернулась с продленки в приподнятом настроении, потому что заняла первое место на конкурсе вязания крючком и получила ценный приз — кубик Рубика. Бросив в прихожей портфель, я побежала на кухню хвастаться боевыми заслугами. Но разговор свернул совсем в другую сторону.
— Венера-то ваша, — слыхала? — из окна выпала. Насмерть разбилась… — сказала, вращая ручку мясорубки, мама. Она только что пришла с прогулки с братом и теперь, уложив его спать, спешно крутила котлеты. — Вчера похоронили. Их прямо так, сидя хоронят… Без гроба.
— Кого «их»? — не поняла я.
— Мусульман. И ведь совсем молодая была… Красавица… — мама вздохнула: ее явно расстроило это печальное происшествие.
— Без гроба? — поразилась я. — Как это без гроба?
— Завернут в простыню — и хоронят. Уроки все сделала? — мама вдруг спохватилась, что сказала что-то не то.
Уроки я сделала все.
— Я погуляю, мам, — сказала я.
— Поешь сначала.
— Я в школе обедала.
— Ладно, иди.
И я понеслась на первый этаж к Кочерыжке. Перед глазами стояло Венерино лицо. И ее руки с жемчужно-розовым маникюром. И зубы клавиш, и нотная рябь на пюпитре. «Урок окончен», — говорит Венера, и крышка рояля захлопывается, словно крышка гроба. Потом картинка сменилась, я увидела мужчину в раме автобусной остановки, пачку «Мальборо» в нагрудном кармане, ботинки не по размеру, лютый взгляд и тяжелую руку на Венериной талии… От этих мыслей стало так жутко, что к кнопке звонка я тянулась, как к спасительному кругу. Танька была дома.
— Про Венеру знаешь? — с порога выпалила я.
— Ага, — сказала Танька. Еще бы ей не знать, она так и продолжала заниматься у Альбертовны, и теперь ее переводили в нашу группу. — Папа говорит, ее сбросили. Думаешь, сбросили? — Кочерыжка явно скучала, и ей хотелось посплетничать, тем более такое событие.
— Не знаю, — сказала я, и вдруг меня осенило: — Слушай, а давай играть в похороны! В мусульманские!
— А как это? — У Таньки загорелись глаза.
— Их закапывают сидя, — выдала я с видом знатока. — Ты что, не знаешь: Венеру Альбертовну тоже сидя похоронили. Мне мама сказала.
— Почему сидя? — удивилась в свою очередь Танька.
— Положено так. И без гроба. Завернут в простыню — и хоронят.
Таньке затея понравилась; мы вернулись ко мне, вытащили из-под раскладушки коробку с игрушками, высыпали ее содержимое на ковер и устроили кастинг.
Больше всего на роль Венеры подходила резиновая голышка Альбина.
В одном рассказе французского писателя Барбе д’Оревийи есть прелестный пассаж, где автор называет свою героиню черноволосой блондинкой — ибо на самом-то деле масть определяется не по волосам, а начиная с оттенка кожи и заканчивая манерами поведения.
Я ничего не знала об этом писателе, когда в четыре года получила от дяди Толи в подарок миниатюрную немецкую куколку — щекастую мулатку со жгуче-черными кудрями. Я назвала ее Альбиной. А ведь если перевести это имя на русский, получится что-то вроде Светлянки, от словаalba — рассвет. Конфликт формы и содержания — сказали бы датские структуралисты. Но ведь и сама Венера Ужасная была таким же перевертышем, как моя чернявая Светлянка. Что любопытно, еще одна Альбина моего детства бегала во дворе длинного пятиэтажного дома бабушки Героиды. Как и положено гарной украинской дивчине, она была оливковой смуглянкой, с волосами темными, как полтавская ночь.
Определившись с «Венерой», мы вытащили из гардероба стопку крахмальных носовых платков и выбрали самый большой — это саван; затем я слазила под раскладушку и вытащила из тайника жестянку с монпансье — после устроим поминки.
— Еще совок нужен, — напомнила Танька.
— Лопатка для цветов пойдет?
— Пойдет.
— Мам, можно я возьму садовую лопатку, мы секретики делаем, — крикнула я в сторону кухни.
— Только не сломайте! — донеслось в ответ сквозь грохот кастрюль и шум бегущей воды.
Мы сложили в сумку для сменки куклу Альбину, лопатку, носовой платок, монпансье, вышли во двор, для пущей таинственности дождались, когда начнет темнеть, и в сумерках отправились за гаражи, на пустырь. Если бы мы не излазили здесь каждую корягу, каждую железяку — место, выбранное для ритуальной затеи, могло бы показаться жутким. Но мы знали поселковский пустырь как свои пять пальцев и чувствовали себя вполне уверенно.
— Венера, слышишь, ты умерла! — сказала я кукле. — Ты мусульманка. Сейчас мы тебя похороним, по-мусульмански.
Танька тем временем вырыла ямку. Мы сидели в глубокой канаве, и нас никто не видел.
— Ты мучила нас своими дурацкими паузами. Зачем ты ставила двойки, дура! Вот тебе за это, вот, вот, вот!!! — И я, несмотря на торжественность ситуации, в сердцах отлупила покойную по пластмассовой попе.
— Рукой не очень больно, — вдруг сообразила Кочерыжка. — Давай хворостиной!
Мы огляделись вокруг в поисках чего-нибудь подходящего. Хвороста на пустыре не было, зато в двух шагах от нас из земли торчал зигзаг медной проволоки.
— Нашла! — крикнула Танька.
Мы потянули за проволочный хвост. Он сидел в земле неглубоко и быстро поддался.
— Медная, — одобрительно сказала Кочерыжка.
— Давай скрутим вдвое, — предложила я.
— Втрое, — поправила она.
Ну, держись, Венера!
Вообще-то истязание «покойной» в наш план не входило — это случилось как-то само собой. Мы просто отдались вдохновенному, упоительному экспромту, и «Альбертовна» получила по полной программе.
Я сделала скрутку, примеряясь, подбросила ее пару раз на ладони — и ударила что было сил.
«У-ить!» — свистнула плеть.
— Здорово! — сказала я. — Послушай, как свистит!
И принялась стегать нашу жертву по заднице, по голове, по спине, по рукам и ногам… Я покрывала ее тело ударами, не пропуская ни одного сантиметра. Только сейчас я почувствовала, как на самом деле зла на Венеру.
— Ты ж! моя! Ты ж! моя! Перепё! ло! чка! — приговаривала я, ритмично приземляя хлыст на задницу куклы. На примере этой дурацкой песенки Венера всегда объясняла новеньким ноты — никто не избежал такого посвящения в музыкальное искусство.
— Дай я! — визжала Танька.
Кочерыжку, хоть она и была любимой ученицей Венеры, тоже захватил процесс возмездия. Я уступила розгу подруге, но тут же пожалела об этом, ибо руки мои, как говорится, чесались.
— Давай разломим проволоку, а, Тань?
Танька наметила середину и стала сгибать и разгибать в этом месте пруток. Проволока была нетолстой, и Кочерыжке легко удалось ее разломить. Таким образом орудий у нас стало два.
«У-у-ить! у-ить!» — свистели, рассекая воздух, плетки. Мы разошлись не на шутку. Казалось, еще немного — и кукла разлетится на куски. Но Альбина, моя боевая подруга, была крепкая штучка, она и не такое сносила.
— А помнишь, за длинные ногти мне пару влепила! А у самой какие были! — выкрикивала пункты обвинения Танька. — А Безручкиной чуть палец не сломала, когда учила стаккато играть! А Борькиной маме что сказала? «В этом поселке больше медведей, чем ушей!» Теперь ты за это ответишь!
— «Ваш ребенок ничего не усваивает», — подхватила гнусавым голосом я, изображая музычку. — Ребенок! Не усваивает! Червей теперь учи, что такое паузы!
И тут мне вспомнилось самое страшное ругательство бабушки Героиды:
— А, твою мать! Ядрит твою мать!!!
— Да ладно тебе, хватит, — заметив, что я начала как-то нехорошо возбуждаться, сказала Кочерыжка. — Давай закапывать. Мне домой пора, искать будут.
— Нет, не хватит! — Меня было не остановить. — С оттяжкой еще не били.
— Это как?
— Сейчас покажу…
Наступил ответственный момент. Я вытерла вспотевшие ладони о подол, поправила заколку в волосах и закатала рукава ковбойки. Бить с оттяжкой — это вам не контрольную на последней парте списать, это искусство.
— А по жопе, а по жопе, а по жопе, — приговаривала я, выгибая скрутку, как тетиву, для придания дополнительного ускорения. — В-вот тебе!
Но, видимо, я не рассчитала траекторию — удар сорвался и пришелся по колену, да так, что проволока рассекла кожу.
— Уй-я-а!