Я встал с чашкой в руке, панорамные окна показывают залитые солнцем, блещущие золотом крыши, здесь церквушки одна на другой, назойливо лезут в глаза, пора бы президенту подальше от церквей, а то одних раздражают, других заставляют думать о себе чаще, чем того заслуживают. А там дальше, за этими церквями, за Кремлевской стеной, – огромный мир, бурно заселяемая и перестраиваемая планета. Странный мир, где за океаном бурлит жизнь, оттуда плывут эскадры с крылатыми ракетами усмирять дальние страны, на краю земли – а по их взглядам – в самом центре, – медленно и неспешно поднимается могучий гигант с загадочным восточным лицом, которым пугали Европу уже тысячу лет, ислам заливает мир горящей лавой исступленной веры в свое торжество… Это мир, в котором совсем недавно могучая сверхдержава Россия лежит поверженная в прах, распластанная, но нет врага, который стоял бы над поверженным телом и торжествующе вскидывал кулаки: Россия сама рухнула в обнимку с бутылкой…
Это мир, где две трети всех денег сами по себе стянулись в Москву, оживили, вдохнули жизнь, оттуда шевеление начало распространяться на Московскую область, стала и она рентабельной, затем начали просыпаться соседние… но как еще далеко до всей России!
В то же самое время в Москве то и дело сменялись правительства, каждое едва успевало нахапать, как его сменяли другим, а новое, прежде всего, тоже хапало столько, что давилось, откусив кусок больше, чем могло проглотить, отставка за отставкой, какие-то олигархи теснят других. Семья тасует кабинеты, как потрепанную колоду карт, наконец и она, пресытившись грабежами, улеглась поперек кучи трупов, сопя и взрыгивая, а микроперевороты случались чуть ли не каждый месяц, и все нововскочившие на президентское кресло тут же уезжали на Запад, уверяя, что они тоже приверженцы общечеловеческих ценностей.
Для покрытой вечным снегом России непонятно, что творится в Москве. Все делят власть, все грабят, красные и белые перемешались, по стране уныние и запустение, все зарастает бурьяном, рушится, валится, никому ничего не надо. А раз так, что, как будто мне нужно больше всех? Чего я буду работать, если вон Петров не работает, а деньги у него откуда-то берутся?
В первые годы перестройки был бум грандиозных банков, что собрали миллиарды долларов и враз испарились, с ними конкурировали всевозможные трасты, инвестиционные компании – все тоже утекло за рубеж, где «новые русские» покупали не просто дворцы, а целые острова с дворцами, в Москве же быстрыми темпами строились новые районы: Северное и Южное Бутово, Митино, Марьино, Гавриково, все – улучшенной планировки, квартиры сказочно дорогие, но как грибы вырастают сразу сотни таких домов, откуда у нищих деньги, а в центре роскошнейшие казино, где превращаются в дым миллионные состояния, там и сям строятся грандиозные аквапарки, таких нет даже в богатой Америке, первые этажи домов перестраиваются под ювелирные магазины, где торгуют такими драгоценностями, что Эрмитаж позавидует, часовые магазины предлагают прямые поставки самых престижных марок из Швейцарии, в супердорогих ресторанах гремит музыка, известные певцы за вечер зарабатывают больше, чем за год в театре, стриптиз-бары и стриптиз-шоу на каждом углу, вдоль центральных улиц стоят проститутки, а более дорогие публикуют свои предложения и телефоны в газетах, все бурлит, совокупляется, потеет, роскошные машины глотают красавиц с обнаженными плечами и увозят в ночь, улицы под темным небом освещены так, словно вся Москва – огромная сцена.
И по стране, и в кабинете министров, как раньше говорили о социализме с человеческим лицом, сейчас говорят о капитализме с тем же лицом, при этом большинство уверяют, что и при строительстве капитализма у нас особенный путь, только крайние западники настаивают, чтобы ничего не изобретать, а взять и скопировать Запад, нечего косоруким изобретать свои модели.
Дверь приоткрылась, Ксения бросила вопросительный взгляд. Я покосился на свое отражение в стеклянной дверце книжного шкафа: седой лысеющий человек с печальными глазами, можно без натяжки сказать – мудрыми, должен же я быть самокритичен, взглянул на часы, уже пять минут десятого.
– Извини, – сказал я отечески, – давай зови всех!
– Сюда?
Я подумал, покачал головой:
– Нет, в кабинет для совещаний. Там, даже если первыми войдут Окунев и Новодворский, поместимся все.
Пока она разговаривала с министрами, я перебрался в соседний зал, здесь втрое просторнее, а так почти этот же кабинет: мебель, как и во всех помещениях, старинная, даже антикварная, но я не настолько привязан к старине, чтобы из-за почтения к обстановке лишиться доступа к информации: уже в мое правление на стенах укрепили жидкокристаллические экраны, и каждый год меняют на все более новые, совершенные, навороченные.
Дизайнеры постарались придать им с помощью массивных рам вид дорогих картин, но, конечно, единства стиля как не бывало.
Помню, предыдущий президент как-то в телефонном разговоре попенял мне на такие изменения, я постарался перевести в шутку, пояснив, что тогда для единства стиля мне пришлось бы принимать посетителей в костюме времен Ивана Грозного. Более того, требовать, чтобы ко мне приходили только одетые соответствующим образом.
Зазвонил телефон, я взял трубку, приглушенный голос Карашахина звучал тихо, серо, я вслушивался, одновременно наблюдая, как к двери подходят члены правительства. Мелькнул Новодворский, приятно улыбаясь, розовый такой колобок в пару центнеров, круглые щечки, масленые глазки, с виду добрейшей души человек, всегда говорит только приятное, немногие знают, какой это цельный и неразборчивый карьерист, имеет колоссальнейшие связи, которые завязывал так же неразборчиво: где через браки, в том числе своих детей и многочисленной родни, где через лесть, подарки, везде без мыла влезет, но разве это не добавочная подмога на посту премьер-министра, который и сам по себе – блестящий ум и умелый игрок на международной арене?
Еще при Советской власти он сделал ставку на то, что Запад намного сильнее и обязательно нас добьет, а раз так, то какие могут быть проблемы выбора: на чьей стороне? Конечно же, на стороне сильнейшего! Как и его учитель Сахаров, в эпоху заката режима перешел в оппозицию, смело и гневно обличал строй, уже прекрасно зная, что сталинская жестокость позади, одряхлевшая власть расправиться просто не сумеет и даже не успеет, а когда власть рухнула окончательно, в числе первых замаячил перед телекамерами со звездно-полосатым флагом России. С того времени усиленно проводит кампанию, что России надо вот так взять и помереть, а земли передать Западу. Русским же, чтобы долго не мучиться, надо вымирать ускоренными темпами, не терпится увидеть, как с карты исчезнет даже название этой страны. На Западе три виллы, немалый счет в швейцарском банке, еще две виллы на имя дочерей, и не очень-то стремится платить налоги, записывает на родственников. Увы, ни Запад ничего с этим поделать не может, ни мы, хоть и знаем, сколько сотен миллионов долларов он уворовал лично. Законодательство у нас, мать его, отстранить бы его вот так, волевым усилием… но я же избран в демократическом государстве большинством голосов, люди ждут от меня исполнения законов!
Новодворский еще был за дверью, я только услышал его задорный и почти игривый голос:
– Вы уж извините, Лев Николаевич, но вы не правы! Насилием ничего нельзя решить. Эта проблема не имеет военного решения… Да и к тому же мы должны соблюдать международные законы… Вы антисемит?.. Простите, но так говорили фашисты… Академик Сахаров – совесть нации… вы уверены, что вы не антисемит?..
Вошел Громов, министр обороны, массивный, как борец сумо, но легко носит свое оперное тело. Лицом а-ля турецкий султан: как бы ни брился, щеки и подбородок темно-синие, да что там щеки – синева под самые по-казацки острые скулы, а сверху на эти скальные выступы наползает жаркая трехслойная лава подглазных мешков, у меня ощущение от них, как от переполненных обойм подствольных гранатометов, глаза постоянно держат на прицеле, я там явно в перекрестье, где бегут полупрозрачные цифры, показывающие расстояние до объекта, движение воздуха и даже необходимость разрывной, бронебойной или серебряной пули.
– Время Топора, – прорычал Громов через плечо.
– У нас? – спросил Новодворский, входя следом.
– Везде, – отмахнулся Громов с небрежностью. – Везде на планете по имени Земля.
– Это не так, – ответил Новодворский с достоинством. Он искательно посмотрел в мою сторону, убедился, что я все еще занят разговором по телефону, сказал достаточно громко, чтобы услышал и я: – Во всем мире, как вы могли заметить, крепнут именно демократические ценности. Не видит этого либо слепой, либо фашист. Слепым я вас назвать не могу, хоть вы и пользуетесь очками… У вас минус десять?