А пока все население воздушного ковчега погружается в темноту, потому что в самолете гаснут все огни, и только голубые слабые фонарики горят у мест, где дремлют стюардессы, под самолетом внизу, как далекие светляки, блестят огни индийских городков и селений.
Через несколько часов самолет летит над спящей пустыней Кач, над горами Виндхья и Сатпура, через Нагпур, и если бы был хоть один пассажир, смотрящий в эту летящую бездну, он не мог бы оторваться от ее непрерывно сменявшегося чародейства. То самолет плыл в бархатной черноте, которую разрезал, как корабль, почти ощутимо, то несся, как на парусах, по голубому, зыбкому, светящемуся пространству, то шел точно под водой, озаряемой сильным зеленым светом, в котором меркли все другие оттенки, то впереди стояла на синем, струившемся, как водопад, блеске луна, медовая, ароматная, душная, властительная, как бы притягивавшая к себе летящий безмолвный воздушный корабль.
Звезды танцевали какой-то сумасшедший танец, то скрываясь парами в этой голубой зыбкости, то роились как золотые пчелы, то рассыпались на куски, и острые срезы этих кусков светились уже откуда-то из глубины. А на земле тоже творились чудеса. Вдруг ясно видимая сверкала белая полоса реки, черные леса закрывали все пространство земли, и потом долго шла темнота, прерывавшаяся какими-то вспышками, какими-то огнями, которые то взрывались, как фейерверк, ракетами, то принимали самые разные формы и даже формы огненных подков, и тогда казалось, что мчится не самолет, а конь, который время от времени прикасается к земле и, ударив ее, снова летит в пространство, и следы красных подков этого скакуна остаются в виде огненных отпечатков в темноте лесов.
То начинали блестеть непонятные огни: мигающие, пропадающие, снова ведущие перекличку. То ли сигналы аэромаяков, то ли это какие-то великие реки отсвечивали изгибами своих волн. Эта игра длилась часами. Потом земля стала сливаться с чем-то расплывчатым, зеленым, живым, обрамленным белыми, серебряными, огненно-белыми, вспыхивающими, изогнутыми линиями. Это кончалась индийская земля. Внизу начинался Бенгальский залив.
Теперь как будто одно небо сменили на другое. Звезды были внизу, и они же стояли над самолетом. Луна была высоко, и она же плавала в зеленом просторе залива, как будто ныряя в его глубины и снова подымаясь в свое небесное царство.
Под крыльями самолета начали стелиться какие-то пестрые ковры, переливающиеся всеми цветами, потом что-то другое совсем иной окраски властно вошло в эти переливы, поползли высокие тени и тоже стали тонуть в тумане, и только белые полосы рек, вдруг вырываясь, стали жить самостоятельно.
Наконец появилось в сумраке и постепенно образовалось в утреннем тумане то, что называется Рангуном.
Когда самолет пробежал по взлетному полю большого аэродрома Мингаладон, встал, как бы отдуваясь от долгого перелета, перестали вращаться его винты, всего несколько пассажиров заявили, что они выходят в Рангуне.
Поэтому, когда, втянув зябнущие от утреннего холодка плечи, пассажиры пошли к аэровокзалу, они разделились на две неравные группы. В одной, большой, транзитной, которую уводили в другую сторону, остались те, кому еще нужно было преодолевать нелегкий путь в Сингапур, Манилу, Сянган (Гонконг), Токио. Прямо же шагали всего четыре человека, и среди них высокий, невыспавшийся и хмурый Отто Мюллер. Рядом шли два человека неизвестной страны, молчаливые, сосредоточенные люди, и тот чилиец, который флиртовал ночью с продавщицей открыток в Риме.
Навстречу им в прохладном голубом воздухе вдруг заиграли флейты и забили барабаны, взвизгнули какие-то невиданные инструменты. Но это встречали не их, а кого-то, кто должен прибыть вот-вот. Отто же Мюллера встретил очень спокойный, в строгом легком костюме из дорогой китайской материи молодой человек, в очках, загорелый и очень словоохотливей. Он тут же объяснил, что он из представительства ФРГ и по просьбе уважаемого господина Ганса фон Шренке, друга дяди Отто Мюллера, готов все сделать для того, чтобы доставить прибывшего в то место, где находится со своим заместителем фон Шренке, а сейчас, благо у него свободный день, он познакомит Отто с городом и вообще введет его в интересы местной жизни.
С этого момента для Отто Мюллера начался бесконечный, утомительный до умопомрачения жаркий день, полный такой калейдоскопичности, что от нее подчас темнело в глазах. Вот когда большой белый колониальный тропический шлем можно было надеть на голову, а не таскать под мышкой. Покрытый сеткой холодного дождя, Дюссельдорф исчез за каким-то сиренево-влажным горизонтом, а здесь был тот Восток, на который он взирал с таким же чувством самодовольства, какое испытывал Васко да Гама, глядя с палубы своего корабля на раскинувшийся перед ним Каликут[4], первый увиденный им город сказочной Индии.
Но дальше было хуже, потому что после долгого и утомительного сидения в тяжелом кресле роскошного самолета было страшно трудно, сняв башмаки, идти в какую-то непонятную высь по бесконечной каменной лестнице огромного храма, который, как сказал всезнающий проводник, надо обязательно посетить.
И Отто Мюллер шел покорно по широкой, высокой лестнице с выщербленными ступенями, скрытой в огромном коридоре. Непривычный ходить босиком, он чувствовал всю неровность этой то скользкой, то шероховатой лестницы, по которой скользили несчетные тысячи ног. По бокам этой лестницы торговали всем чем угодно. Тут бросались в глаза модели Шведагона и других пагод всякой величины, тут стояли будды самых разных молитвенных поз, тут торговали платками, зонтиками, благовониями, и жар этих сладко опьяняющих свечей стоял в воздухе, ошеломляя нового человека. Здесь же кричали продавцы фруктов, мыла, вод розовых, зеленых и фиолетово-странных, съедобных продуктов, торговали различными тканями, куклами, скатертями, платками с узорами; чем только не торговали на этой удивительной лестнице, где Отто брезгливо шел, толкаемый самого разного рода полуголыми паломниками, от них пахло разгоряченным и острым потом.
А неумолимый проводник все вел его, рассказывая то о том, что представляет большой барельеф, то картинка, которую продавал почти черно-фиолетовый человек в женской юбке и с длинными тоже фиолетовыми ногтями.
Казалось, в этом хаосе красок, криков, молитвенных провозглашений, зазываний, вздохов старух, смеха молодых никто не властен навести порядок. Но это было не так. Как в обширном море жизни, говорит древняя мудрость, есть маяк, к которому стремятся корабли, так и здесь над всем этим гомоном и пестротой царил один бесстрастный, без конца повторенный лик. Он смотрел со стены, с древних фресок, он высился над толпой, смотря на нее с такой высоты, которая навсегда разделяла эту суету мира от его удивительного, непонятного стоящего над всем спокойствия. Это был образ Будды, который здесь всюду сопровождал пришедшего. Казалось, нарочно создана эта лестница жизни, по которой подымаются все выше: выше лавок и криков, выше человеческой сумятицы, туда, на верхние площадки, где небо и простор и снова Будда, перед которым можно только преклониться и пробормотать ему свою просьбу, положив к его ногам цветы, купленные там, на замызганной миллионами ног лестнице.
Они поднялись туда, где вонзаются в небо острые шпили пагод. Отсюда открывался вид на весь Рангун. Большая красивая площадка была вся занята бесчисленными пагодами, колокольчики которых звенели на разные голоса, точно приветствовали пришедших. Эти маленькие пагоды окружали самую главную, чей золотой гигантский колокольчик с золотым узко граненым шпилем вздымался над городом и был виден издалека.
Тут было поистине царство буддизма. Будды стояли вокруг, возвышаясь над маленькими, ничтожными людьми, они сидели, погруженные в созерцание, в философский полусон. Их было так много, что глаза разбегались по сторонам. Живые философы с худыми темно-коричневыми скулами проповедовали тут тихими заунывными голосами. Перед ними сидели ученики, опустив голову, точно внимательно рассматривали, из какого камня сделана площадка. Вокруг бродили пилигримы со свертками в руках или перекинув мешки через плечо. Собаки с боками, из которых торчали ребра, тыкались то туда, то сюда. Кто-нибудь, возмущенный их пребыванием в таком священном месте, давал им хороший пинок, и они с визгом устремлялись прочь.
Множество детей и старушек со свечками в руках сидели перед китайскими буддами, подарком из братской страны буддизма. Отто Мюллер, голова которого тихо кружилась от всего этого многообразия красок, запахов, звуков, видел, как полулежат перед буддами на циновках женщины с цветами в руках и шепчут идолам что-то очень затаенное, самое сокровенное, чего никто не должен слышать. У них были такие отсутствующие лица, что можно было смотреть на них в упор и они бы не заметили этих взглядов. Всюду бродили монахи в желтых и огнисто-оранжевых одеяниях с синими алюминиевыми горшками в руках. Монахи едят один раз в день до полудня, дальше наступает время размышлений и молитв.