У нас убивают по вторникам - Слаповский Алексей Иванович страница 2.

И тянет листок. Разворачивает. Пусто. Все бросаются тащить, ободренные его словами и при­мером.

И все взяли свои жребии, и все с радостью рассматрива­ют пустые листки. Но у кого же крестик?

И тут все обращают внимание на Быстрова. Невысокий человек с неприметной внешностью. Он стоит, крепко сжав свою бумажку в кулаке.

— Быстров, покажи! — требует Пробышев.

Но тот в ступоре. Смотрит перед собой остекленевшими глазами.

Пробышев пытается разжать его кулак.

— Маленький, а жилистый! — удивляется он. Пробышеву помогают.

Быстров не сопротивляется, но и не помогает. Он даже сам с удивлением смотрит на свой кулак, будто на посторон­ний: что это с ним?

Наконец кулак разжат и бумажка, как и ожидалось, ока­зывается с крестиком.

Крестик одновременно и страшный, и какой-то кривова­тый, школьнический.

— Вариант неплохой, — говорит Капотин. — Ты, Бы-стров, у нас сидишь на культуре, а на культуру кого угодно можно посадить, ума много не надо. Но фигура все-таки за­метная.

— За что?.. — шепчет Быстров пересохшими губами. И шмыгает носом — у него насморк.

— Не понял? — вслушивается Капотин.

— За что? Я ничего не сделал! Я даже не ворую!

— Правда, что ли? — не верит Капотин. — А почему?

— Нечего украсть, Павел Савлович! Нет доступа ни к ка­ким финансам!

Капотин обращается к Пробышеву:

— Твоя недоработка, мог бы чего-нибудь ему подсунуть.

— Компромат найдем, если надо.

— Значит, мы удачно на тебя попали, — объясняет Капотин Быстрову. — А то ерунда получается: у нас каждый в чем-то замешан, это гарантирует взаимную безопасность. И рад бы кого-нибудь сдать, но знаешь, что и он тебя сдать может. А ты один у нас получился в белом фраке. Нехоро­шо.

— Я исправлюсь! — обещает Быстров. — Сегодня же возьму какую-нибудь взятку... За что-нибудь... Или деньги растрачу государственные.

— Извини, поздно. Да ты не волнуйся, мы о твоей се­мье позаботимся. А тебя, если хочешь, на Ваганьковском похороним. Может, ты вообще против? То есть против нас? Против меня лично? Скажи, не бойся.

— Я не против...

— Тогда о чем говорить? Журналисты, включайте камеры!

Тем же вечером диктор в телевизоре сообщает делови­тым, заурядным голосом после перечисления важных меж­дународных и внутренних событий:

— На сегодняшнем заседании было принято решение убить руководителя департаменты культуры Вадима Ми­хайловича Быстрова. Заявлено при этом, что убийство будет совершено криминальным образом на почве коммерческой деятельности, которой у Быстрова нет, но по политическим мотивам. Осуществление и расследование убийства берет на себя ведомство товарища генерала Пробышева, но оно не будет иметь к этому никакого отношения.

На экране возникает Пробышев. Он вещает:

— Хотя мы тут ни при чем, но могу сказать, что в любом случае мы исходим не из соображений необходимости, а из принципа целесообразности.

Программу вечерних новостей смотрит вся страна, и вез­де реагируют по-разному.

Людям посторонним это, конечно, совсем неинтересно.

Хотя и они иногда высказывают мнение.

Вот где-то в глубинке сидят два соседа-приятеля, выпи­вают. Один уронил кружок колбасы под стол и, поднимая его, не расслышал:

— Кого убить хотят?

— Быстрова.

— А это кто?

— Черт его знает. Типа министр.

— Давно пора их все поубивать. Грабят народ. Твое здо­ровье.

— Твое здоровье.

Выпили. Оба одновременно икнули. Рассмеялись этому приятному совпадению.

Или: лежит в деревенском доме бабушка ста с лишним лет, смотрит в телевизор, почти ничего уже не понимая, но непроизвольно бормочет:

— И примкнувший к ним...

— Чего ты там бормочешь? — кричит ее глухая восьми­десятилетняя дочка.

— Заплясали, загудели провода, мы такого не видали ни­когда, — отвечает мать.

Шестидесятилетняя внучка, тоже тугоухая, кричит:

— Ничего не понимаете, старые!

— А ты чего поняла? — обижается дочь.

— Все!

— А что все-то?

Внучка молчит, не сознается. Вернее, не хочет признать, что она сама ничего не поняла.

Но то люди дальние, а каково близким? Сейчас узнаем, каково близким.

Восемнадцатилетняя дочь Быстрова Настя, услышав но­вость, кричит матери, которая на кухне:

— Мам, иди сюда, про папу говорят! Да быстрее!

— А что? — входит мать.

— Папу убить решили.

Мать ахает, но тут же говорит:

— Предупреждала я его: не лезь ты на это место! Славы человеку захотелось!

А вот младший брат Быстрова, Владимир, и его жена Надежда. Жена смотрит телевизор, а Владимир сидит в кресле под торшером возле книжных полок во всю стену. Читает.

— Ты слышал? — спрашивает Надежда.

— Выкину я этот зомбоящик. Добил он остатки интелли­генции, — морщится Быстров-младший.

— Брата твоего убить хотят!

— Серьезно? Надо же. Нет, но с ним-то, наверно, согла­совали?

Владимир пожимает плечами, он растерян. Он не знает, как к этому отнестись.

А в телевизоре сам виновник, если так можно выразить­ся, торжества.

Он говорит журналистам:

— Конечно, для меня это неприятное решение. Слишком много начатых дел, хотелось бы их продолжить. С другой сто­роны, я понимаю, что нужны свежие кадры, новые идеи.

Едет Быстров домой, хмуро смотрит в окно. Предчув­ствует: будет дома неприятный разговор.

Так и есть: жена Светлана кормит его ужином и сокру­шается:

— Нет, но как ты мог согласиться?

— А что я мог сделать? Ну не соглашусь, все равно убьют. Уж лучше думать, что я сам, добровольно. А то получится — как баран на бойне.

— Да так и получилось уже!

Быстров надкусывает котлету, и лицо его вдруг стано­вится очень грустным, как будто он только сейчас по-насто-я щему огорчился.

— Что, пересолила? — тревожится Светлана.

— Наоборот.

— Ну, Вадик, на тебя сроду не угодишь!

— Да ничего, я сам.

Быстров сыплет на котлету соль из солонки. У солонки отлетает крышка, соль высыпается.

— Плохая примета! — пугается Светлана. В кухню входит Настя. Обращается к отцу:

— Привет, машину дашь на пару часов?

— А кто мне крыло вчера помял?

— Купили бы мне свою собственную, я бы мяла что хоте­ла! — оправдывается Настя, не чувствуя за собой вины. — У всех уже машины есть, одна я как золушка.

— Ничего, — утешает отец. — Скоро моя машина твоей станет. Навсегда.

— Правда? — радуется Настя. Светлана одергивает ее:

— Ты разве не знаешь, что нас ждет?

— Почему нас. Это его ждет. А он согласие дал, я пра­вильно поняла?

Быстров вяло кивает.

— Так я возьму машину?

— Бери.

Настя, счастливая, исчезает.

— Так нельзя, — говорит Светлана. — Надо как-то бороть­ся!

— Как?

— Ну не знаю. В суд подать.

— Прецедента не было.

— А ты создай!

— Свет, помолчи, а? И так тошно. Светлана глянула на часы.

— Ой, что же это я? Там же.

Спешит в комнату, включает телевизор. Слышны звуки какого-то веселого шоу.

Быстров встает, шарит по кухонным ящикам. Находит начатую пачку сигарет. Закуривает.

Светлана кричит:

— Вадик, опять закурил? Забыл, что тебе врач сказал? У тебя легкие!

— Скоро не будет, — негромко говорит Быстров. — Ни легких, ни тяжелых.

Поскольку событие хоть и не из ряда вон, но все-таки заметное, как говорят журналисты, информационный по­вод, Быстрова приглашают на популярную передачу «Глаз народа». Он как человек государственный, служивый, не чувствует себя вправе отказаться.

Сидит в студии, в центре, на свету и на виду, вокруг, как на небольших футбольных трибунах, зрители.

Выходит бойкий ведущий Соломахов, которого встреча­ют аплодисментами.

Он объявляет:

— Итак, начинаем нашу программу «Глаз народа!». Итак, сегодняшняя тема — «Казнить нельзя помиловать». Итак, вот наши сегодняшние гости! — широким жестом Соломахов указывает на троих героев передачи: всхлипывающую женщину лет тридцати пяти, угрюмого мужчину лет сорока кавказской настороженной внешности и скромно утонув­шего в глубоком кресле Быстрова.

— Итак, перед нами три человека, объединенных общей проблемой — их собираются убить! — сообщает Соломахов. — Послушаем сначала их. Екатерина Лебедева, что слу­чилось? — подсаживается он к женщине.

— Сын убить хочет, — плачет Лебедева.

— За что?

— Ни за что!

Соломахов вскакивает и голосом, предвещающим сюр­приз, объявляет:

— Итак, Екатерина Лебедева, которую хочет убить сын. Вася, сын Екатерины, присутствует в нашей студии!

Под овации (таков формат передачи: всех встречать апло­дисментами) выходит Вася, мальчик лет четырнадцати, длин­ный, весь какой-то членистоногий. Он идет к диванчику, на котором сидит мать. Она отодвигается.

— Не бойсь, дура, не трону, — улыбается Вася.

— Итак, Вася, скажи, — просит ведущий, — действитель­но ли ты хочешь убить свою маму?