Среди авторитетов сыскного дела бытует мнение, что своевременное установление личности потерпевшего составляет половину успеха расследования, так что, найдя паспорт жертвы, я в некотором роде воспрянул духом. Я больше не сердился на легкомыслие Григория Никаноровича, пославшего меня разыскивать убийцу домашней собаки. Ведь, если бы не он, я бы никогда не оказался здесь, у насыпи, и, если бы не моя расторопность, не исключено, что погибшего беднягу хватились бы только по прибытии поезда в Петербург, а если бы на вокзале никто его не встречал и никто из близких не подозревал о его прибытии, то прошло бы еще больше времени, прежде чем кто-нибудь догадался бы начать наводить справки. Впрочем, мне незачем казаться выглядеть лучше, чем я есть на самом деле. Сознаюсь, в тот момент я пекся не только об интересах расследования, которое требует, чтобы каждому убийце воздали по заслугам, но и о своем собственном будущем. Мне опостылел N и еще больше опостылели его жители. Может быть, благодаря безвестному Петровскому мое существование заметят, меня отличат за усердие и переведут... да хотя бы в губернское полицейское управление. Все равно будет лучше, чем унылая служба в N.
Преисполненный самых сладких мечтаний, я сунул паспорт в карман и непривычно быстрым шагом зашагал обратно в лес.
* * *– Григорий Никанорович, я его нашел!
– Ну конечно же, нашли, я очень рад за вас. Завтра, завтра поговорим. Честно говоря, я уже устал сегодня от переполоха из-за этой собаки.
– Нет, Григорий Никанорович, вы меня не поняли! Я говорю вовсе не об убийстве Жужу. Я нашел труп!
– Что?
– Нашел убитого. В лепехинском лесу, возле железной дороги.
– Как? Когда? Так что, он убил Жужу?
– Да при чем тут Жужу, Григорий Никанорович! К черту собаку! Видите ли, в чем дело: мужчина ехал в петербургском поезде...
Седьмой час вечера, исправник мысленно уже не в присутствии, а дома. Он безукоризненно одет – по правде говоря, слишком безукоризненно для человека, который собирается провести вечер у себя. В N судачат, что очередной жертвой его обаяния стала Марья Петровна Шумихина, хозяйка местной гостиницы, но сам Ряжский на все расспросы предпочитает хранить загадочное молчание. Кажется, он обескуражен моим приходом, который нарушает его планы, однако я не обращаю внимания на его нетерпение, на его явное желание отделаться от меня как можно скорее и скороговоркой, взахлеб излагаю суть дела.
– Голубчик... – бормочет Григорий Никанорович. – Ну ей-богу же... Вы уверены, что человек точно мертв?
– Шея у него сломана, он не дышал, и пульса тоже не было. Чего же более?
– Ах, как скверно! – Григорий Никанорович всплеснул руками. – Как скверно, господи! Второе убийство за три года... Так вы говорите, он не местный?
– Нет, нет. Кроме того, я захватил его паспорт. Он проживает в Санкт-Петербурге. Григорий Никанорович, надо бы понятых, да перевезти тело... Не может же он там оставаться.
– Да, да, – бормочет исправник, избегая моего взгляда. – Значит, говорите, свалился с петербургского поезда?
– Он не сам свалился. Все следы указывают на то, что перед смертью имела место ожесточенная драка.
– И зачем вас понесло к железной дороге? – вздохнул Григорий Никанорович. – Вот не понимаю, ей-богу, не понимаю...
– Совершенно случайно так получилось. Григорий Никанорович...
– И возни-то теперь не оберешься, – не слушая меня, продолжал исправник. – Надо телеграммы давать о случившемся, то да се...
– Я уже распорядился, Григорий Никанорович.
Мои слова произвели на начальника самое удивительное действие. До той поры он стоял у окна почти спиною ко мне, но, услышав, что я уже сообщил о случившемся по телеграфу, круто развернулся и смерил меня желчным, недобрым, прищуренным взглядом.
– Распорядились? А кто вам давал такое право, милостивый государь?
– Но ведь произошло убийство!
– Убийство или нет, надо разобраться, а пока все ваши домыслы... Что тут еще? – Он взял паспорт потерпевшего, который я держал в руках, и бегло просмотрел. – Так... Петровский Иван Сергеевич... хм, ну положим... Каким классом он ехал?
Я удивился:
– Классом?
– Ну да. Вот вы говорите: Петровский, Петровский... А что за персона такая, что она собой представляла, вот что я хотел бы знать.
– Я не знаю, каким классом он ехал, – признался я. – Я не нашел при нем билета.
– Чудак, – буркнул Григорий Никанорович. – Однако вы сразу же решили, что он ехал на поезде... что его убили... Может, он самоубийца какой-нибудь, откуда мы знаем! Или вообще сумасшедший...
Я молчал, но, должно быть, мое лицо было красноречивее любых слов. Исправник умолк и нахмурился.
– Словом, пока я не вижу в этом деле ничего, кроме... Да, ничего, кроме! Кстати, вы нашли убийцу?
– Боюсь, у меня не было такой возможности, – отвечал я, кашлянув. – Полагаю, впрочем, что тот, кто его убил, ехал с ним в одном поезде...
Григорий Никанорович недовольно покрутил головой.
– Я вас не о Петровском спрашиваю, а о Жужу.
– Вы шутите?!
– Никак нет, милостивый государь... Ну так что же? Кто придушил собачку?
– Дети, – брякнул я наобум. – Павлуша Веневитинов и его братец Николенька.
– Ну что за человек, боже мой... – забормотал исправник чуть ли не со слезами на глазах. – Что вы за человек, Аполлинарий Евграфович! Анна Львовна... добрейшая душа, устраивала благотворительный вечер с лотереей-аллегри[6]... А вы хотите, чтобы я сказал ей такую гадость? Постыдились бы, ей-богу... Арестовали бы Старикова, и дело с концом. Все равно пропащий человек, пьяница, и нет от него никакого проку... А вы-то хороши! То детишки у вас живодеры, то убийства какие-то... – Он устало повалился в кресло. – Как вы меня фраппируете, глубокоуважаемый Аполлинарий Евграфович...
Глядя на размякшего, расплывшегося в кресле Ряжского, я внезапно понял, что в нем пропадает первоклассный актер. По крайней мере, в то мгновение интонации у него были типично актерские.
– Черт знает что такое, – устало молвил он, глядя на часы. – Ладно... Дело с Жужу я сам улажу. Должен же был я догадаться, что вы не станете дипломатничать...
– Ваше превосходительство...
– А убитым мы с вами завтра займемся. Да, завтра. Прямо с утра и отправимся. Всего доброго, Аполлинарий Евграфович.
– Но... Григорий Никанорович!
– Час уже поздний, работа на сегодня окончена, а посему надо и немного отдохнуть. Ведь нельзя же все время работать, в самом деле... До завтра, милостивый государь.
– Но... но...
– Завтра, завтра, все завтра. – Он уже поднялся с кресла и, мягко, но настойчиво взяв меня за локоть, выпроваживал прочь. – И не переживайте вы так, Аполлинарий Евграфович. Труп ваш все равно никуда не убежит, обещаю вам. И вам, кстати, полезно немного отдохнуть. Вон вы какой с лица бледный... А все нездоровый образ жизни, голубчик. Беречь себя надо, не то до срока – хоп! – и туда, откуда не возвращаются. Ну, до свидания. Завтра мы с вами займемся новым делом.
И так ему хотелось поскорее от меня избавиться, что он собственноручно затворил за мной дверь.
ГЛАВА V
– Н-но! Пошла!
В глазах у меня мельтешат солнечные блики. Впервые за последние несколько недель стоит ясная погода, и солнечные лучи бьют мне прямо в очки, заставляя жмуриться и прикрывать глаза рукой.
– Н-но, родимая!
Наша экспедиция снаряжена на славу. Возглавляет отряд сам исправник на лихой гнедой лошаденке. За ним едет урядник Онофриев, рябой от пьянства, с сизым носом, но тем не менее пользующийся необыкновенным успехом у прекрасной части населения N. Я и доктор Соловейко примостились на подводе, на которую потом будем переносить труп. Доктор – очень спокойный, седоватый, благообразный господин в золотом пенсне. По роду своих занятий он знает все обо всех, но сам живет замкнуто, в пристрастии к сплетням не замечен и держится всегда с невозмутимым достоинством, внушающим уважение. По-моему, он немного презирает окружающих, но воспитание не позволяет ему показывать свое отношение. Я тоже стараюсь держать все в себе, но уже в университете один из преподавателей заметил мне, что у меня все на лице написано и что мне стоило бы поучиться получше скрывать свои чувства. С тех пор я много раз пытался последовать его совету, но, похоже, у меня это получается с переменным успехом. Я не люблю людей, и, кажется, меня они тоже не любят. В своей жизни я, конечно, был глубоко привязан к отдельным людям, но только к отдельным; человечество en masse[7] не внушает мне особого уважения, а избранная мной профессия, которая, как никакая другая, дозволяет видеть изнанку человеческой натуры, способна искоренить и последние крохи доверия и симпатии к нему. Слишком редко проявляются в людях на деле благородство, честность, душевная чистота, о которых они так любят порассуждать на досуге. Да что там благородство – даже обыкновенного здравого смысла от них не дождешься. Что стоило хотя бы тому же Старикову жить в ладах со своим единственным сыном? Так нет же, непременно ему надо было начать самодурствовать, сыпать угрозами и проклятиями, и все ради того, чтобы только сжить несчастного молодого человека со свету. Я думаю о Старикове, потому что Григорий Никанорович, когда мы выезжали из N, сказал мне: