– Ну и что, что видели... – обиженно говорит Стариков. – Я ничего такого не делал.
– А что же вы делали?
Он вытирает щеки.
– Сын... Митенька... Вчера бы у него был день рождения... Я хотел... хотел... – Голос у него предательски дрожит, прерывается. – В церкви я был, – наконец говорит подозреваемый. – Там, на кладбище, могилка его... А я его пережил...
Он закрывает лицо руками и заходится в плаче.
– Говорят про какую-то собаку... А я никого не трогал... И никакой собаки не видел... Голубчик, за что они меня так?
Милые детки, Павлуша и Николенька, чтоб вам гореть в аду с вашими забавами! И мне вместе с вами, потому что мучаю человека. Человека дрянного, опустившегося – но все-таки сотворенного по образу и подобию того, кто выше всех и который все видит...
– Значит, не вы задушили собачку?
Стариков отнимает руки от лица.
– Ваше благородие! Вечным спасением клянусь...
Что мне делать, что делать? Я же вижу, понимаю, чувствую: старик не лжет. Но если я отпущу его, исправник вновь прикажет его засадить, да еще и поручит дело кому– нибудь более сговорчивому. Выход один: идти к той даме с властным голосом, к Анне Львовне, которая заправляет в бывшем стариковском имении, и убедить ее забрать свою жалобу. При одной мысли о том, что придется разговаривать с ней, у меня становится горько во рту, и я морщусь.
– Вот что... Гхм! Илья Ефимыч...
Он смотрит на меня, и в его взоре загорается надежда. И я понимаю, что не могу ее обмануть.
– Илья Ефимыч, я должен уточнить кое-что... Вчера, когда вы были в церкви, вас сопровождал кто-нибудь?
– Нет... Я был один. Батюшка, отец Степан, меня видел...
Отец Степан, очень хорошо. Уже кое-что.
– Хорошо. Мне надо поговорить с ним, а вы пока останетесь у нас. Я распоряжусь, чтобы с вами хорошо обращались, не беспокойтесь. Думаю, вскоре все разъяснится и вы вернетесь к себе.
Он вскакивает с места.
– Аполлинарий Евграфыч... я... Да благословит вас бог!
Да, я поговорю со священником. Но самое главное – Анна Львовна. Если мне удастся ее убедить отозвать жалобу...
Нет, не удастся, я уже сейчас знаю. Кто я такой? Мелкий чиновник, да еще проштрафившийся на службе... Не получится. А что, если попробовать действовать через дочь, Елену Андреевну? Она впечатлительна, и у нее доброе сердце. К тому же она скоро выходит замуж, и, наверное, ей не захочется, чтобы в такой день страдал хоть один человек.
Решено: буду говорить с Еленой Андреевной.
ГЛАВА VII
Я хотел выскользнуть на улицу незаметно – уж больно неприятно было видеть фальшиво-сочувствующие физиономии нижних чинов, которые были во всех подробностях осведомлены о приключении с пропавшим телом. Однако не удалось. Я как раз проходил мимо кабинета Григория Никаноровича, когда оттуда донеслось весьма выразительное восклицание, после чего раздался топот ног и, распахнув дверь, исправник нос к носу столкнулся со мной.
– А! Марсильяк! Вас-то мне и нужно, голубчик! Читайте же, милостивый государь! – И он сунул мне под нос телеграмму. – Что же вы стоите как вкопанный? Читайте, читайте! Вы же суетились, посылали телеграфные извещения о якобы убитом пассажире... Так что, как говорится, вам и честь!
Я поглядел на его торжествующее лицо, взял телеграмму и прочитал текст. Она была послана из Санкт-Петербургского управления железных дорог и заключала в себе следующее сообщение:
«По вашему запросу имеем честь сообщить пассажир Петровский Иван Сергеевич в списках пассажиров не значится ни один кондуктор не заявил об исчезновении кого-либо следующего поездом Москва – Санкт-Петербург в указанное вами время Секретарь Дерябин».
Земля уходила у меня из-под ног. Так что же, мне все приснилось? И человек со сломанной шеей возле насыпи, и паспорт, и записка от таинственной Китти, и ключ... Верно, ключ! О котором я почти забыл, занимаясь делом Старикова.
– Ничего не понимаю, – признался я, возвращая телеграмму Ряжскому.
Исправник победно прищурился.
– Ага, милостивый государь, не понимаете? А я понимаю так, что будет скандал. Вы ведь понаслали телеграмм черт знает куда. Можно подумать, вас просили! А кому придется отвечать за это безобразие? Конечно, мне. А как же? По губернии шастают неопознанные трупы, куда смотрит полиция? – Он скомкал телеграмму и топнул ногой. – В какой-нибудь непотребной газетке, прости господи, еще пропечатают из-за ваших дурацких фантазий, милостивый государь! Сейчас ведь фельетонисты шустрые, их хлебом не корми, дай только пройтись насчет властей! – Григорий Никанорович начал закипать праведным гневом. – Еще и в отставку придется подать... А все из-за вас! Как там дело с той окаянной собакой, продвигается? Только попробуйте мне сказать, что нет!
– Стариков настаивает на алиби, – сказал я. – Уверяет, что все утро был в церкви, а потом на кладбище у могилы сына.
– В церкви? Гм! И свидетелей, конечно, нет?
– Он называл отца Степана.
– Священника? Ну... ну...
По всему было видно, что Григорий Никанорович хотел сказать какую-нибудь резкость, но его набожность не позволяла ему усомниться в весомости показаний духовного лица.
– Наверняка Стариков врет, – сказал наконец исправник, избрав более безопасный путь.
– Возможно, – согласился я. – Поэтому я и хочу поговорить со священником.
Григорий Никанорович вздохнул. Плечи его опустились.
– Каким вздором мы с вами занимаемся, голубчик, каким вздором... – уже без всякой злобы промолвил он. – Ладно! О ходе расследования прощу докладывать мне непосредственно. – И поморщился, как от зубной боли: – Придется еще объяснения властям давать по поводу вашего исчезнувшего трупа... Н-да, Аполлинарий Евграфович, подвели вы меня, подвели. Под монастырь!
Я подумал, что объяснения он, скорее всего, будет давать за вечерним вистом, но промолчал. Тем более что Ряжский не хуже меня разбирался в подобных тонкостях.
– Хорошо, – сказал на прощание исправник. – Так я жду вас сегодня с докладом по поводу стариковского дела!
Я пообещал ему, что сделаю все от меня зависящее, попрощался и вышел на улицу, где в грязи уныло копошились куры.
Как оказалось, вышел я только для того, чтобы неподалеку от вывески «Моды парижские, лондонские и иные прочие» получить чемоданом по голове.
* * *Это был добротный чемодан, совершенно новехонький и набитый, судя по его весу, плотно пригнанными друг к другу кирпичами. Слегка опешив от удара, я повалился на дорогу, а хозяйка чемодана заметалась вокруг меня, испуская бессвязные крики на французском языке.
– Ah, monsieur! Quel dommage! Je vous ai blessé! Ah, monsieur, je vous demande pardon de tout mon coeur![8]
– Сударыня, – пролепетал я, совершенно оглушенный водопадом слов и еще более – проклятым чемоданом, от которого едва не лишился последних остатков разума. – Сударыня, ну что вы! Я виноват столько же, сколько и вы.
По правде говоря, я совершенно не считал себя ни в чем виноватым, просто надо же было хоть как-то успокоить бедную женщину, проявлявшую все признаки совершенного отчаяния. Минуту назад я спокойно шел по площади, когда у модной лавки со мной поравнялась обшарпанная, видавшая виды колымага. Неожиданно она остановилась, а в следующее мгновение дверь растворилась и в меня полетел тот самый чемодан. Следом за чемоданом из кареты показалась и его обладательница – женщина еще довольно молодая, рыжая, веснушчатая, в очках, придававших ей необыкновенно ученый вид, и принялась оглашать воздух жалобами на языке Расина и Мольера.
– Ишь разливается, – непочтительно проворчал сидевший на козлах кучер.
Незнакомка всмотрелась в мое лицо и взвизгнула:
– Ah, monsieur, que vous êtes pâle! Vous avez besoin du docteur![9]
– Не нужно мне никакого доктора, – огрызнулся я, кое-как поднимаясь с земли и отряхиваясь.
Чемоданометательница робко и встревоженно смотрела на меня снизу вверх (она оказалась гораздо ниже меня), и машинально я отметил, что у нее очень красивые глаза.
– Ньет доктора? – с трудом, коверкая русские слова, проговорила она.
– Со мной все в порядке, мадам, – заверил ее я.
– Не мадам, мадемуазель! – пропищало комичное создание и, прежде чем я успел опомниться, крепко вцепилось в мою руку. – Я – мадемуазель Изабель Плесси.
– Очень приятно, Аполлинарий Марсильяк, – пробормотал я, ошеломленный ее напором.
– Марсильяк? О! – Она даже взвизгнула от восторга. – Vous êtes mon compatriote, n’est-ce pas? Ah, que c’est bien![10]
– Вообще-то я русский, мадемуазель, – заметил я, пытаясь осторожно высвободить руку из ее цепких пальчиков.
– О! Но вы утшитель французского, да? Нет?
– Я не учитель, – уже сердито ответил я. – Я полицейский.
Мадемуазель Плесси даже подпрыгнула на месте.
– Правда? Настоящий policier[11], как месье Лекок? О!
– Ну до месье Лекока мне еще далеко, – усмехнулся я, вспомнив о трупе, нагло скрывшемся с места преступления. – А вы что же, читаете уголовные романы?