– Замоскворецкий универмаг… знаю, – Катя кивнула. – Давно я там не была. Старое такое здание.
– Да, развалина, но памятник архитектуры, в федеральном списке состоит, а то бы счистили. В Замоскворечье-то нашем сейчас одни фасады от купеческих особняков остались, а начинка вся новодел. Универмаг же все стоит.
– А может, туда и правда кто-то залез внутрь? Надо пленки с камер посмотреть, – Катя давала советы с видом знатока.
– Нет там камер. Хозяин – некто Шеин – наотрез отказался от установки. И не дежурит там никто ночами-то… внутри здания. Ни сторожа, никого. ЧОП только снаружи вместе с нашими объезжает. На сигнализацию хозяин надеется, хорошая система, японская. Мы аналоги только сейчас внедряем у себя. Прямой вывод – на наш пульт охраны.
– Вашим сотрудникам надо было все там сразу проверить, открыть и войти… – сказала Катя.
– Как вошли бы туда, так там бы и остались. Ночью там делать нечего. Врагу злейшему не пожелаю ночью там оказаться. Внутри.
Голос, перебивший Катю, старчески дребезжал.
– Я все жду, жду, когда вы меня вызовете. И вот решила сама. Уж извините – без стука – в одной руке сумка у меня, в другой палка, клюшка моя.
Они оглянулись. В дверях возникла маленькая, похожая на сверчка старушка, одетая, несмотря на июльскую жару, в теплый шерстяной костюм болотного цвета. На голове у нее красовалась панама цвета хаки, в руках – палка с затейливой резной ручкой из янтаря.
Бурлаков встал, вышел из-за стола и подвинул посетительнице стул.
– Прошу вас. Извините, бабушка, что пришлось подождать.
– Я Искра Тимофеевна Сорокина, молодой человек, – объявила старуха. – Мне без малого девяносто, а я каждое утро йогой занимаюсь на балконе. И в таких учреждениях, как эта ваша ментура, столько за свою жизнь побывала… И на Лубянке посидеть сподобилась в свое время в незабвенном сорок восьмом году… так что бабушкой зови своих старух, внучек, дома, когда они тебе блинков к самогонке напекут. Усек?
Пожилая дама произнесла последнее слово с таким лихим задором и так веско, что Бурлаков…
– Так точно. И какое же дело у вас ко мне, уважаемая?
– Ребятки сейчас отсюда вот вышли расстроенные, милиционерики, – Искра Тимофеевна села напротив Бурлакова, посмотрела на Катю. – Не поверили вы им. А они правду сказали.
– Они оставили рапорта. Если вы по поводу ночного инцидента возле «Замоскворецкого», то будем проверять, – тон Бурлакова изменился – вежливый и сухой, чрезвычайно деловитый. Что, мол, тебе, бабуся, еще нужно?
– Не возле это, не на улице. А там, внутри.
– Хорошо, хорошо, мы все проверим и примем меры. Не волнуйтесь.
– Да я-то не волнуюсь. Меня-то что же не расспрашиваете? Я, между прочим, тоже слышала. И не только этой ночью.
– Вы в доме напротив универмага проживаете, как я понял?
– Да, квартира сороковая у меня на пятом этаже.
– Давно вы там живете?
– В доме-то… да как построили его и заселили, с тридцать второго года там наша семья жила.
– Неужели так давно? – удивилась Катя.
– Отец мой… если историю в школе учили, то встречали наверняка фамилию: отец мой Сорокин Тимофей Григорьевич, герой Гражданской войны.
Пожилая дама произнесла это с гордостью.
– Это что, маршал Сорокин? – спросил Бурлаков. – Тот, кого с Тухачевским и Блюхером Сталин…
– Папу расстреляли в тридцать восьмом. А до этого в тридцать втором получили мы роскошную квартиру на Александровской в «генеральском» доме, тогда он назывался дом красных командиров. На третьем в бельэтаже – семь комнат с лоджиями, солярием, не хуже, чем Тухачевский получил в сером доме. Когда отца арестовали, все забрали, а нас с мамой пихнули туда, где я сейчас живу, – эта квартирка сороковая, она для обслуги предназначалась, вообще вся эта наша сторона, потому что вида из окон никакого – стена универмага и окна его. И уже отсюда меня в сорок восьмом году забрало МГБ, доучиться в университете даже не дали. Тюрьма, потом опять тюрьма на Лубянке, допросы, затем десять лет лагерей. Некому хлопотать обо мне было, так что до пятьдесят шестого года дела моего не пересматривали. Сначала Читинский лагерь, потом перевели под Красноярск. А после съезд нас освободил, и вернулась я домой в Москву. Знаете, что первым делом тогда сделала? Пошла в Замоскворецкий наш мосторг и купила себе красную губную помаду. Такой ужас, а мне нравилось…
Катя почувствовала, что дочь красного маршала Сорокина может сидеть вот так очень долго и предаваться былому и думам. Есть такая категория старушек – спозаранку они встают и отправляются кто в собес, кто в поликлинику, и особенных дел-то там у них нет, зато это выход «в люди», возможность с кем-то потолковать. Вот эта старушка пришла в милицию, благо повод появился…
Но нет, подумала Катя, она не сама сюда явилась. Ее кто-то из чоповцев привез, как дополнительного свидетеля.
– Вам скучно меня слушать, я понимаю. И у вас дела, работа, – Сорокина словно угадала их мысли. – Я к тому это все рассказала, чтобы вы поняли – я многое чего повидала в жизни и с карательной системой… то есть с правоохранительной знакома достаточно. Понимаю, что на слово у вас тут никто не верит. И тем не менее. Я не выжила из ума. А ваши ребята сказали чистую правду. Мы все это слышали. На что эти звуки похожи, я не знаю и описать затрудняюсь. Но они громкие. В нашем доме сейчас почти все на дачах, но, если хотите, я поговорю с соседями, которые остались.
– Ой, нет, не утруждайте себя, – испугался Бурлаков.
– И еще я кое-что заметила. Они все очень быстро уходят вечером, никто не задерживается там.
– О ком вы говорите?
– О персонале. О продавщицах, о подсобных. Охранник закрывает, запечатывает здание в девять вечера. Сейчас еще светло совсем, лето. А там никто никогда не задерживается ни на минуту лишнюю.
– Такова инструкция, мы здание ставим на пульт охраны здесь.
– Но хотя бы сторожа оставляли! Так нет, никто там внутри ночью сидеть не хочет. А почему? Да потому что тоже знают, слышали. Может, и вам ничего не скажут, начнут темнить. Но в курсе они – я голову даю на отсечение.
– Ну а может, вы что-то видели? – Бурлаков особо выделил последнее слово.
– Нет, врать не стану. Ничего я не видела. Просыпалась несколько раз среди ночи, будило меня это, пугало.
– И когда все это началось?
– Недавно относительно… но вообще-то и давно. Знаете, с этим нашим мосторгом связана одна история…
– Так, хорошо, я вас понял, – Бурлаков совсем испугался: сейчас старуха выдаст еще одно «воспоминание» часика на полтора-два. – Сигнал ваш мы приняли к сведению, бумаги какие-то писать сейчас, поверьте, надобности нет – заявления там и тому подобное, вы время потеряете, а мы и так этот случай ставим на контроль, патрулирование в ночное время территории прилегающей усилим и вообще все проверим досконально, так что…
– Поняла, так что ноги уноси домой, бабка, – Искра Тимофеевна Сорокина поднялась – легко для своих почтенных лет. – Я не стучать сюда к вам пришла. Меня ребята ваши подтвердить попросили. Одним словом – помочь. А если меня просят помочь, я всегда помогаю. Так меня отец мой учил. Быть отзывчивой. Даже… – она посмотрела на Катю, – даже с риском прослыть выжившей из ума.
Глава 7 ПОСТЕЛЬ
Нет, дела на фронтах супружества – дрянь. Василиса Краузе поняла это в который уж раз, когда муж Иннокентий попытался заняться с ней сексом, покуда она спала.
За окном белый день.
В три часа утра они вместе вернулись из клуба «Сохо», где Иннокентий – мать Ольга Аркадьевна Краузе до сих пор звала его просто Кешкой – пил в баре, а Василиса поднялась на крышу на летнюю террасу и устроилась в гамаке, завернувшись в пашмину.
Одна.
Вид на Москву, на набережную.
И это при живом-то муже.
При всемогущей, великой и ужасной свекрови.
У той хотя бы молодой любовник завелся, новый.
А у нас…
Когда-то Василиса училась на историческом факультете МГУ и писала курсовые по Первой мировой войне. Так вот супружеская жизнь их с Иннокентием Краузе напоминала то окопные перестрелки… перепалки… вялые такие… то штыковой штурм, после которого каждый зализывал раны в тупом одиночестве, а то тотальную газовую атаку.
Это когда они с мужем… когда они пытались в который уж раз что-то выяснить, одним словом, поговорить «за жизнь».
Кончалось все одним и тем же – им обоим становилось нестерпимо, невозможно друг с другом – в спальне, в гостиной огромного особняка на Рублевке, в зале ресторана, в театральном фойе. Словно они попадали разом в ядовитое газовое облако, и чтобы вздохнуть полной грудью, очиститься, успокоиться, следовало бежать прочь – подальше. Муж – от жены, жена – от мужа, Иннокентий – от Василисы, а она…
Иногда с ним случались истерики, и он рыдал. По-настоящему рыдал, горевал, не притворялся. А она наблюдала – сидя в кресле или на козетке, поджав ноги. Или вот – на постели в съемной квартире в Крылатском. Они вместе договорились снять ее, чтобы хоть изредка, хоть ненадолго бывать вне поля зрения зорких очей Ольги Аркадьевны.