— Снова.
Он сильно потеет. Георгиос Ферентину — огромная туша, насаженная на миниатюрные ноги танцовщика, поэтому всегда кажется, что он раскачивается на детских качельках. Никто из его товарищей по чайхане никогда не видел, чтобы на нем было надето что-то, кроме брюк с высокой талией и белого хлопчатобумажного пиджака, который на нем и сегодня. Ну, может быть, шляпа в самый разгар лета, как в ужасном двадцать втором году, а еще, когда солнце садится и светит через прореху в небе над Киноварным переулком, пара крошечных темных очков, из-за которых его глаза превращаются в две черные изюминки. А когда (правда, с каждым годом все реже и реже) над площадью Адема Деде кружит снег, и любители чая вынуждены прятаться за окнами, запотевшими от дыхания, к наряду добавляются красный шерстяной шарф и великолепное черное пальто, делающие его похожим на старого крымского купца времен последних дней империи.
— Чертовски жарко, — соглашается Константин. — Уже.
— Мы оставили тебе ножку. — Лефтерес пододвигает тарелку через маленький столик кафе. На ней лежит марципановый агнец, уже утративший целостность. Его кудрявые желтые бока украшены нежными красными крестами из глазури. Более ста пятидесяти лет, с момента приезда из Салоник в столицу империи, семья Лефтерес изготавливает марципановых пасхальных агнцев для христиан Константинополя. Агнцы на Пасху, а засахаренные фрукты, глянцевые, со съедобными золотыми и серебряными листочками — дары волхвов — на Рождество. Мусульман Лефтерес тоже не обделял вниманием: делал кунжутные козинаки и пахлаву для праздника Шекер[12] Байрам, который празднуют в конце священного месяца Рамазан. Коробки специального лукума и фисташек в карамели для приглашенных на свадьбу и чтобы подсластить беседу. Семья Лефтерес продала лавку в конце прошлого века, но последний из рода Лефтерес все еще производит своих сладких агнцев и засахаренные фрукты, сласти, которыми лакомились жители площади Адема Деде. Он до сих пор известен как Кондитер Лефтерес.
Бюлент ставит перед Георгиосом Ферентину неизменный стакан яблочного чая.
— А вот и отец, — говорит он.
Последний из четверых старых греков с площади Адема Деде тяжело опускается на свое обычное место рядом с Георгиосом Ферентину.
— Благослови вас Господь. — Отец Иоаннис с трудом вытягивает ноги под столом. — Проклятые колени. — Не говоря ни слова, Бюлент ставит перед ним нежный стакан в форме тюльпана с липовым чаем. Отец Иоаннис делает небольшой глоток: — Эх, здорово. А эти негодяи опять взялись за свое.
— Что натворили на этот раз? — интересуется Бюлент.
— Кто-то выплеснул ведро с мочой на крыльцо, половина затекла под дверь прямо в храм. Я с четырех утра пытался все там оттереть. Негодяи. Не могу только понять… Они же, должно быть, собирали такое количество несколько дней. Небось подростки, стояли вокруг ведра, мочились туда и хихикали.
— При условии, что это человеческая моча, — подает голос самый тихий из завсегдатаев чайханы на площади Адема Деде. — Это могло быть какое-то крупное животное.
— В центре этого города? — усмехается отец Иоаннис. — В любом случае, храни меня Господь и Богоматерь, я знаю, как пахнет человеческая моча.
Константин Александрийский пожимает плечами и изучает сигарету, догоревшую почти до пожелтевших подушечек пальцев.
— Мне потребуется гора ладана, чтобы избавиться от этой вони до Пасхи, но кто за это заплатит? — ворчит отец Иоаннис. — Я не могу добиться, чтобы патриархат черепицу на крыше поправил.
Георгиос Ферентину думает, что на Пасху, наверное, пойдет в церковь Святого Пантелеймона. Он не верит в Бога, вера ниже его достоинства, но наслаждается умышленным безумием религии. Маленькая церковка спрятана в конце переулка, ответвляющегося от другого такого же переулка. Самая старая в Эскикей, церковь Святого Пантелеймона позволила целому району вырасти вокруг себя, как фрукту вокруг семечка. В церкви хранится тот самый меч, что стал мягким, как воск, и согнулся, вместо того чтобы обезглавить мученика, в честь которого названа церковь, пока тот сам не решил, что настала пора умереть, и отличная коллекция икон святого покровителя храма. Некоторые иконы написаны в альтернативной русской манере, на них святой изображен с пригвожденными к голове руками. Женщина, которой принадлежит художественная галерея в бывшем помещении для танцев, сделала отцу Иоаннису заманчивое предложение продать эти мрачные иконы. Но иконы не его, чтобы продавать их. Георгиос Ферентину понимает, что если пойдет туда на Пасху, то, возможно, будет единственным посетителем. Ну, может, еще пара старых вдов, которые приезжают бог знает откуда, в черных, как вороново крыло, одеяниях. Даже до этнической чистки 1955 года вера в Эскикей пошла на спад. Однако в последнее время Георгиос почувствовал, как она украдкой пробирается обратно, просачивается тоненькими струйками, нащупывая дорогу по булыжной мостовой между камней. Эта вера более пронзительная, чем вера приверженцев святого Пантелеймона или последователей ордена Мевлеви. В ней есть восточный компонент. Она грубее, моложе, нетерпеливее и увереннее.
— Это все жара, говорю же, — говорит Кондитер Лефтерес. — Из-за жары у них крыша едет.
— И футбол, — добавляет Бюлент. — До конца недели наверняка прирежут кого-нибудь из английских фанатов. Это все жара и футбол.
Греки из чайной на Адема Деде кивают и негромко соглашаются.
— Ты закончил тот памфлет? — интересуется отец Иоаннис.
Лефтерес разворачивает лист бумаги формата А4 и перемещает в центр стола. Лист девственно чист.
— Я решил не делать этого.
Лефтерес, мастер сахара и сочности, пасхальных агнцев и золоченых фруктов, по совместительству местный памфлетист в Эскикей.
Назойливый парень, невозвращенный долг, громкая музыка в неурочный час, кто-то выкидывающий мусор в ваш контейнер — отправляйтесь в чайхану на Адема Деде. Заплатите, сколько он скажет. Недешево. Качество всегда стоит недешево. Но уже на следующее утро жители Эскикей обнаружат листок формата А4, всегда написанный от руки, прикрепленный кнопками к двери обидчика, приклеенный скотчем на окно дома или налепленный на лобовое стекло припаркованного автомобиля. В лучших традициях турецкого стихосложения, с использованием соответствующего размера и высокого штиля будет перечислен каждый недостаток, высмеяна каждая черта, жестко раскритикована каждая интимная подробность. Лефтерес безупречно проводит свои изыскания. Памфлет бьет точно в цель. Толпа у дверей — древнее мощное оружие. Слова нового памфлета быстро распространяются. Люди приезжают издалека, из других районов, чтобы прочесть и восхититься. Существуют даже международные сайты, посвященные памфлетам Лефтереса, Кондитера из Эскикей.
— Ты сказал Сибел-ханым?[13]
— Вообще-то да, — говорит Лефтерес. — Она не обрадовалась, но я сказал, что часть моей миссии заключается в том, что я должен убедиться на все сто процентов: есть убедительный мотив и четкая социальная необходимость. Так всегда было. Всегда. Эта женщина не проститутка. Вот и все. Да, она грузинка, но это не делает ее проституткой.
С тех пор как жители Кавказа и Центральной Азии обнаружили, что для них открылся парадный вход в Европу, грузины, армяне, азербайджанцы, украинцы, а также рабочие из Казахстана и Туркменистана, сирийцы, ливанцы, иранцы, курды десятками тысяч наводнили Анатолию, пряжку на поясе большой Евразии, которую держит Стамбул. Именно так Георгиос понял причину, по которой Лефтерес отказался сочинять памфлет. Стамбул и раньше был многонациональным городом, и понятно, что он вскоре снова станет настоящей мировой столицей. Время турок заканчивается. Грузины и греки в одинаковом положении — приезжие.
— Кстати, знаешь, кого я видел вчера на Гюнешли Сок? — спрашивает Константин. — Ариану Синанидис.
— Сколько уже прошло с тех пор, как она уехала в Грецию? — задает вопрос Лефтерес.
— Сорок семь лет, — говорит Георгиос Ферентину. — Что она тут делает?
— Либо речь о завещании, либо имущественный спор. Зачем еще сюда возвращаться? — хмыкает Константин.
— Не слышал, чтобы кто-то умер, — замечает отец Иоаннис. В таком тесном сообществе, как греческая диаспора в Стамбуле, где все друг друга знают, каждая смерть — это маленькая катастрофа.
И тут взрывается бомба. Звук взрыва глухим эхом отражается от фасадов домов. Взрыв небольшой, едва отличимый от обычного шума утреннего трафика, но четверо мужчин за столом вскидывают головы.
— Как далеко?
— Я бы сказал, меньше километра.
— Намного меньше. Это мог быть просто детонатор.
— А где примерно, по-твоему?
— Я бы предположил, в районе площади Топхане.