Мне теперь трудно отделить то, что наслоилось на первое впечатление. .Потом много говорили о дерзкой попытке Фогеля слить в композицию обнаженное тело и демонстрируемую ткань: открытый манекен так е стественно стоял, почти двигался, что зритель невольно ему подыгрывал, словно тоже уже ничего иного не видел. Манекен фокусировал внимание, брал зрителя в плен, соучаствовал и сочувствовал в желании приобрести. И в то же время как-то заново подчеркивал, переосмысливал красоту человеческого тела. Конечно, тогда у меня никаких таких слов не было. Я стояла без цели и без мнения оглушенная, растерянная, посвоему защищенная категоричностью неполных восьми лет от того вторжения в душу, которое сегодня, в моем веке, теледиктор назвал квазижизнью...
Я немало на своем веку перевидала манекенов.
Розовенькие, гладенькие, глупенькие - лизать их хочется, как помадку. Я уже догадалась, что тетенька в витрине никакая вовсе не тетенька, а как бы живая кукла. Если честно, то даже непонятно, отчего она мне сперва показалась человеком? Тело у нее заметно искусственное - ненатурально длинное и гибкое, каким его любил изображать Модильяни, с манерой которого я и познакомилась, подружившись с Георгием Викторовичем. Как я теперь понимаю, художнику мало было мнения всей собравшейся на Перинной линии толпы, он выставил свою работу на суд не искушенной в искусстве девчонки! Добро бы мне выпало судить привычные по музеям картину, скульптуру, на худой конец - немудрящую рекламу. А то ведь ни то, ни другое, ни третье. Вернее, как раз и то, и другое, и третье. Лицо рекламной девы за стеклом было не такое красивокукольное, как у обычных манекенов, а скуластое, не очень правильное, потому - особенно живое. И кожа не вощеная, а чуть-чуть в пупырышках. И глаза с дрожащей искоркой, а не голубая лакированная пустота.
Для меня в этой большой кукле-некукле таинственным образом смешались жизнь и нежизнь.
Вот бывают, например, мертвые портреты. Смотришь - и тошно от их застылости. А улыбка Джоконды непостоянна, хоть тоже сделана красками. Или еще у Репина "Не ждали": там стул у вставшей барыни тихонько отъезжает от стола, хотя за сотню лет не сместился ни на миллиметр. Эта, из витрины, не знаю уж, как ее назвать, тоже менялась у меня на глазах.
Неподвижная, она явственно двигалась за стеклом.
Хоть и голая - не вызывала чувства стыда или желания отвернуться. Однако опять же совсем не так, как мраморная статуя, скорее уж как красивая незнакомка в бане. Теперь-то мы привыкли к обнаженному телу на пляжах. А тогда я чисто интуитивно оценила смелую откровенность скульптора, если позволительно числить скульптором конструктора манекенов. Оценила - и сразу же прониклась благодарностью к творцу Прекрасной за то, что на нее было приятно и хотелось смотреть.
Наконец Фогель решил, что на первый раз достаточно. Я шла, раскачивая наши сцепленные вместе руки, и вдруг остановилась:
- Ой, Георгий Викторович, как вы это сделали? Самую чуточку недоживая, а если бы просто живую в витрину посадить, никто бы на бегу не обернулся. Спасибо!
- Значит, понравилось?
- Очень!
- Как полагаешь, а остальным?
- Ну, у плохих же витрин столько народу не толпится!
- Вот это-то меня и сбивает с толку! - Фогель резко вырвал руку и нахмурился.
Он продолжил разговор только вечером, в кухне.
Лика жарила картошку. Бабка Спиридоновна молола фарш. Мы с мамой вытирали после ужина тарелки.
Георгий Викторович готовил себе овсяную кашу в кастрюльке с длинной ручкой. И, не заботясь о том, слушают ли его хлопочущие по хозяйству женщины, философствовал:
- Любить сыр - это целое искусство, любезнейшие. Теперь сыры едят без любви. Кромсают ломтями и жуют второпях. А сыр надо резать прозрачными дольками - тогда у него вкус чистый, неразбавленный. О камамбере, например, мне известны тридцать четыре поэмы. Но главная, уверяю вас, пока не написана. Вслушайтесь в эти музыкальные названия: "бри"!.. "эмменталь"!.. "грюйер"!.. "тет-де-муан"!.. "лимбургский"!.. "горгонцола"!.. Слова-то какие! Петь их хочется. Конечно, и у нас прекрасные сыры - "российский", "эстонский", "степной", "пикантный"... К сожалению, мы утратили культуру еды. Варить сыры умеем, а вот есть их, извините, нет!
Фогель имел право так говорить: он был убежденным вегетарианцем, питался овсянкой и сыром и о сырах-таки кое-что знал! Сейчас, однако, речь шла не о сырах. Едва соседи разошлись, он уселся посреди кухни на любимый табурет, поставил на колени кастрюльку. Из кармана вынул газету:
- На. Читай.
Мне сразу бросилась в глаза отчеркнутая красным статья. Я стала навытяжку, как мама учила декламировать стихи, и, перевирая некоторые слова, прочла:
- "В плену сенсации. Известный художник Г. В. Фогель неожиданно для собратьев по кисти занялся торговой рекламой: уже третий месяц осаждают любители ню оформленную им витрину Гостиного двора. Потакая нездоровым вкусам публики, идя на поводу своего старчески гипертрофированного интереса к наготе, Фогель выставил на всеобщее обозрение ничем не прикрытый манекен. Нет, мы далеки от попыток осудить великое право искусства служить народу. Тем более от лицемерного запрета показывать людям прекрасную обнаженную натуру. Но одно дело - античные скульптуры, бессмертные полотна мастеров в залах Русского музея и Эрмитажа. Совсем иное - нагота за стеклом универмага, посещаемого не только тружениками станков и полей, но и иностранными гостями.
Поистине удивительна позиция дирекции Гостиного двора, вытягивающей план таким сомнительным способом привлечения публики.
Мы не ханжи. Когда мы говорим "неприкрытый манекен", то имеем в виду не только атрибуты одежды.
И все же позволительно спросить: где образ нашего современника? Где отзвуки происходящих вокруг событий? Искусство не может быть безразлично к социальным переменам. Пусть горожане и гости видят в витрине ткачиху, доярку, молодую учительницу. Радость жизни не в восхвалении обезличенного тела. И мы не допустим низведения нашей прекрасной, добившейся равноправия женщины-матери до положения обыкновенной натурщицы.
Не место фогелевским ню в витринах нашего города!"
Я свернула газету и еще некоторое время думала о прочитанном. Все в статье вроде бы было правильным, но не согласовывалось с живущим в сердце воспоминанием о красоте и чистоте - я ведь не умела так сразу отделить натуральное от мишуры: ребенку трудно отличить истину от демагогии. И вообще обыкновенные слова, едва их опубликуют, приобретают над нами безусловную власть. Тогда я, конечно, рассуждала не в таких вот сегодняшних выражениях, но, честно говоря, разозлилась порядочно.
На беду, разговор наш начался при Лике, которая вошла в кухню с грязной посудой и услыхала конец статьи.
- Все правильно,- сказала она.- Не место.
- Вам больше бы импонировало, дай я в руки манекену знак, так сказать, профессии? - спокойно спросил Фогель, подставляя под кран пустую кастрюльку.
- Вы меня, дядя Гора, не путайте. Что ж, повашему, в газетах про вас неправду пишут?
- Ну, почему же? Правду. Да только не всю, не полную и не по существу. Так называемая спекуляция громкими словами, когда привлекаются такие средства, что уже неважно, по какому поводу их привлекли, они сами по себе аргумент. Главное в общих чертах верно, поэтому неоспоримость "мелочей", второстепенных допущений и конечных выводов тоже не подвергается сомнению. Смешно спорить, если манекен в витрине громят с позиций эпохи и народа.
- Вы против искусства для народа? - швырнула новый лозунг Лика, сбитая с толку непонятным непротивлением художника. Возмущайся Георгий Викторович написанным, ей было бы легче.
- Упаси бог! - Фогель в притворном ужасе вскинул руки.- Стал бы я иначе на старости лет изобретать синтетические жанры! Потакать, как выразился автор статьи, нездоровым интересам публики...
- И позорить квартиру! - победно закончила Лика, с полотенцем через плечо покидая поле брани.
Фогель зажал двумя пальцами ручку вымытой кастрюльки, поболтал ею в воздухе, точно маятником.
Потом повесил на гвоздик и отправился к себе.
- Георгий Викторович! - Я догнала его в коридоре, тронула за локоть: Плюньте вы на эту чепуху. Не расстраивайтесь.
- Мне-то что, я бы плюнул. Но как быть с теми, кто не доверяет собственному вкусу и по таким вот статьям учится понимать изобразительное искусство?
- Ого, по статьям! Разве вы не видели, сколько народу там, перед витриной? Люди же чувствуют, только сказать не умеют.
Он уже открыл дверь в комнату, обернулся на пороге, с интересом посмотрел на меня:
- К счастью, а в данном случае - как раз к несчастью, в искусстве вопросы правоты-неправоты не решаются голосованием. Большинству может неожиданно понравиться что-нибудь низкопробное, которое сегодня, сейчас отвечает настроению каждого. Легкость и бездумная непритязательность сами по себе сила. Я уж не говорю о моде, об инерции подражания. Отцвели же песни-однодневки "Мишка", "Ландыши". А уж как гремели, помнишь? Хотя, что я, где тебе помнить...