Степанку приволокли к вечеру. У корчмы Одноглазого Карпа и взяли, как доброхот Ондрей присоветовал. Пока хватали да волокли – нос расквасили, да никто за бедолагу и не вступился, правда, и кричать ему особо не дали – боярина Божина стражи людишки опытные, знали накрепко: ежели уж кого имать-хватать, так зачем же ему кричати? Не дали, рот иматому заткнули накрепко да, притащив, перед боярином отчитались:
– Как ты велел, господине, в амбар того шильника Степанку кинули! Велишь пытать?
– Велю! Да что там – велю? Самолично пытать буду! Ну, гадина ядовитейшая, попался ты наконец!
Смачно сплюнув, боярин потер руки и с ухмылкою спустился с крыльца, направляясь через весь умощенный дубовыми плашками двор к дальнему, в стороне от других, амбару – пытошной.
На Виткове переулке, в вытянутой, словно рыбный пирог, корчме Одноглазого Карпа так же вот, к вечеру, собрался народ. Все свои пришли – стригольники, верой старою да мздоимством церковным недовольные. Собралися, пива-медку испили да взялись за свое – клир церковный ругати.
– Пастырей по мзде поставляют, – вскочив на лавку, грозил, неведомо кому, кулачищем дюжий мужик в распахнутом на груди добротном кафтане и с пегой всклокоченной бородой. Все звали его Никита Злослов и слушали с явной охоткою.
– Рази то истинные пастыри наши, по мзде-то поставленные, к богачеству земному алчные? – сверкая темными очами, грозно вопрошал Злослов. – Таких и у папистов полно было – так в многих немецких да чешских землях их коленом под зад. Свою церкву устроили – справедливую, честную, сам профессор Ян Гус народ свой в том накрепко поддержал! Тако и нам надобно сделати.
– Верно, верно говоришь, Никита! – выступил вперед дотоле незаметно стоявший у стеночки сутулый мужик с белым прыщеватым лицом и смурным взором – давешний убивец несчастного Федота со Щитной.
– А-а, – обернулся к нему Злослов. – Ондрей! Давненько тебя не видали. Что – послушать зашел?
– Не токмо. – Убивец покривил тонкие губы. – Весть дурную принес вам, братие. Боярин Данилко Божин человека достойного, Степана нашего, имал! Пытать похощет да смертию казнить лютою.
– Это как это – пытать? – возмутился Никита. – Без суда? Без следствия? Вот так запросто взял – и схватил?!
– Так у Данилки-то брате родный – обители Хутынской игумен! Тоже, грят, по мзде, не по правде, поставленный, – подбоченясь, пояснил Ондрей. – Вот и разошелся Данило – что хочет, то и творит, поддержку, гад, чует.
– Да все они заодно! – сказал Одноглазый Карп – мужик вертлявый, с лицом продолговатым, желтым да с выбитым в давней кабацкой драке правым глазом. – Сегодня Степанку, а завтра и любого схватят, пытать удумают!
– Вот-вот! – заскрипел зубами убивец. – Будем ли терпеть тако, братцы? А то сил у нас нету, что ли? Доброго человека из беды выручить, от смертушки страшной спасти! Боярин Божин на Козьмодемьянской живет, там у него хоромины, кровью да потом чужим нажитые. Думает Данилко – спрячется за забором своим, усидит… Ан нет, шалишь, брат, шалишь!
– Идем, идем, братцы! – Корчмарь с готовностью махнул рукой. – Забор Данилкин порушим, ослобоним безвинного, а боярам – пустим красного петуха, за все, за все рассчитаемся!
– Верно говоришь, Карп!
– Так как, идем, Никита?
– Идти-то – идем… – пригладив бороду, Злослов обвел соратников долгим задумчивым взглядом.
Потом, почему-то усмехнувшись, покосился на Карпа:
– Я чай, человеце, у тя и оружье какой-никакое есть? Нам хучь бы вилы, да сгодились бы и мечи.
– Мечей нет, есть копья, рогатины, – тут же закивал корчмарь. – А буде понадобится – так и пороховое зелье сыщу!
– Вот так Карп! – восхищенно воскликнули в углу. – Вот так Одноглазый!
– Давай, давай, Карпуша, свои рогатины. И зелье пороховое давай!
– Ужо покажем Божину, како людей хватати!
На Торгу, на паперти у церкви Бориса и Глеба, неведомые людишки тоже подзуживали народ, противу бояр подбивали; да не надо было и подбивать особо, боярские-то неправды всем давно надоели хуже горькой редьки.
– Хоромины себе строят, скоты, а нам и жить негде!
– С оброчными людьми, с половниками, всякие неправды творят!
– А на усадьбах их дальних что деется? В Обонежской пятине да в Деревской один закон – сила боярская.
– Да чернецы Святой Софии тако же лютуют! А еще Божьими людьми зовутися!
– Боярину нынче любой другой – тьфу! Обнаглели, поросячье семя!
– А детищи, детищи их сопленосые, стаями, аки псы, сбиваются, у Козьмодемьянской уж ни конному, ни пешему не пройти! Девок житьих хватают, портят, глумы да толоки устраивают!
– Ужо мы им покажем глумы!
– На Козьмодемьянскую, братие! За вольности новгородские постоим!
Чуть поодаль, у Ивановской церкви, другие речи вели – чтоб купцам, торговому люду, по нраву.
– Забижают бояре торговлишку, все в свои руки жадные прибрать норовят!
– Третьего дня на Московской дороге торговых гостей ограбили боярские люди!
– Да что там – третьего дня?
– Волки они дикие, а не бояре! Ни креста на них нет, ни закона!
– А князь, князь-то куда смотрит? Неужель не ведает?
– Да князю до наших дел… К тому ж он в московитские земли подался. А княгинюшка та еще змея, то всем ведомо!
– На Козьмодемьянскую, братцы! Покажем, кто во граде хозяин!
– Да что на Козьмодемьянскую? На Прусскую надо идти – тамо, тамо самый рассадник!
Как-то само собой вроде бы возбужденная прелестниками толпа вдруг разбилась на отряды – появились и рогатины, и арбалеты, мечи, а в небо взвилось вдруг шелковое синее знамя с вышитым серебристыми нитками образом Святой Софии. Зачинался мятеж. Едва вооруженные люди показались на мосту у Детинца, в крепости тут же затворили ворота, а чуть погодя ахнули пушки. Ахнули запоздало – большая часть мятежников уже успела пройти на Софийскую и теперь растекалась вокруг неприступного кремля, подобно талой воде теплой весною.
Штурмовать крепость охотников что-то не находилось, иное дело – пограбить боярские усадьбы на Неревском да Людином концах, на той же Козьмодемьянской, на Прусской, на Чудинцевой…
Усадьбу боярина Божина разграбили враз – освободили несчастного Степанку; впрочем, очень быстро никому до освобожденного и дела не стало, да и боярина никто особенно не искал – к чему? Когда тут белотелые сенные девки одна другой краше, когда богатства – не счесть… Кто-то в хоромы полез, кто-то похватал девок, некоторые уже тащили мешками боярское серебро, возами вывозили сундуки да шубы.
Столь же быстро пали и все другие усадьбы на Козьмодемьянской, мятежники не пощадили и ближний Никольский монастырь, женский – «тамо житие боярское»! Ворвались с криками, с посвистом молодецким, шалея от безнаказанности и собственной воровской удали.
– А вона девку, девку лови! Видать, боярышня… Ах, посейчас спробуем – сла-адко!
Несчастных дев пускали на круг, шалили страшно, грабили, крушили все, что попадалось под руку, только что не жгли – боялись пожара. Город-то деревянный – враз запылает, сгорит!
Пала Козьмодемьянская, и Никольская обитель пала, лишь на Прусской вышла заминка: там не заборы – частоколы, да и народу оружного на усадьбах в достатке. Да и посадники, тысяцкие опомнились, на Святой Софье в набат ударили, спешно выстроили дружину да ополчение, задачу указали прямую: перво-наперво окружить противников да помощь им с Торговой стороны не пропустить, на Волховском мосту стоять крепко.
Так вот и вышло, как и раньше бывало: Торговая сторона – против Софийской, простые, житьи, люди – против боярства да клира. Так и ране бывало, да… да токмо давно уж новгородцы друга на дружку, как в старину, идти побаивались – князь великий за то карал прежестко! А ныне нет князя… а княгиня что… баба – она баба и есть.
Ударил, поплыл над городом набат, заухали пушки.
– Господи! – взобравшись на воротную башню, перекрестилась княгиня. – Это что ж такое деется-то? Мятеж, мятеж… ох, лихо!
Темнело, и с башни хорошо было видно разгоравшееся на Козьмодемьянской зарево – видать, кто-то все же поджег чью-то усадьбу, а может, и не поджег, может, по глупости обронил факелок.
Вот целая группа таких факелов – с двух сторон! – подошла к воротам усадьбы.
– Отворяй! – закричали. – Мы к вам, вои, ничего плохого не имеем – током княгиню лютую выдайте!
– Это почто же я лютая-то? – услыхав такое, остервенела Еленка.
Закусила губу, волосы пригладила, к воинам обернулась:
– Фитилек-то зажгите кто-нить…
Лично в руки фитиль и взяла, навела на толпу пушку:
– Ну, раз лютая, так и не обижайтеся…
Бабах!!!
Стреляла княгиня умело – единым выстрелом положила сразу четверых, тех, что стояли у самых ворот, стучали кулачищами. Кому руку оторвало, кому ногу, а кому и голову.
– Заряжай! – громко распорядилась Елена. – Пушки к частоколу тащите.