Он потрясающе самоуверенный нахал — вот что я думаю.
— Ты, скорее всего, врешь, — говорят из трубки надменно и грустно. — Но я все равно приеду. На всякий случай.
Он заявляется через три четверти часа. Я отпираю дверь. Он маленького роста. Поношенный кожаный плащ. Очки. Над очками — хохолок цвета песка. За очками — живые темные глаза.
— Показывай, — заявляет он с порога.
— А кофе? — усмехаюсь я.
Он морщит нос.
— Кофе — потом.
Я открываю выход в коридоре. Кусок стены вываливается в ледяное, режуще-белое пространство. Бледное и мутное небо сливается с заснеженной землей; только полоска леса вдали делит застывший мир пополам. Черные деревья замерли в безветрии. Чужой мир полон мертвого холода.
Я сам от себя не ожидал. Этого места я еще никогда не видел. Но мой гость улыбается — у него ассиметричная улыбка, улыбка влево, я бы сказал — и делает шаг через барьер с такой легкостью, будто барьера не существует.
Будто это не другое пространство. Он выглядит как человек, выходящий в соседнюю комнату. Но меня поражает не это — он исчезает, перешагнув грань между мирами.
Точнее, наверное, сказать — изменяется. Но изменяется так радикально, что вообще перестает быть собой.
Он как-то раздвигается в высоту и ширину. Громадный мужик с широченной спиной — и бугры мускулов на спине распирают непонятно откуда взявшуюся малицу из оленьей шкуры, вышитую по подолу меховыми спиральками — вот кто он теперь. На его ногах — шнурованные кожаные штаны и мокасины. Он подпоясан широким ремнем; на ремне — деревянные ножны, из которых торчит костяная рукоять ножа в виде плывущего тюленя. Его новая фигура излучает варварскую силу.
Я потрясенно пялюсь в его спину — и он оборачивается.
Я вижу его новое лицо. Не его лицо.
Темная монгольская физиономия с высокими скулами и перебитым горбатым носом. В узких длинных прорезях век остро блестят глаза прирожденного следопыта. На лоб под капюшоном спускается масляно-черная прядь.
Он окликает меня гортанной фразой; я понимаю ее как зов — и бездумно шагаю вперед.
Барьера больше нет. Я лечу в снежную бездну.
Я стою по голень в снегу. Я вдыхаю злой воздух — и его острый лед жжет изнутри мою грудь; зеленоватые сполохи — игрушки Великого Духа — текут и пропадают в бледных небесах. Псы прилегли в снег перед нартой, над их мордами клубится пар. У меня слегка кружится голова.
— Отчего встал, Облако? — спрашивает мой товарищ. — Не пугай меня. Ты здесь или блуждаешь по нижнему миру?
— Я не помню, кто я, — бормочу я беспомощно. — Я не помню, кто ты…
Лицо моего друга делается озабоченным, почти испуганным.
— Это нехорошо, — говорит он. — Очнись и вспоминай. Не позволяй злобным тварям сожрать твой разум.
Я напрягаю память. Товарищ ждет. Псы повернули заиндевевшие морды.
И тут моя заблудившаяся в каких-то далеких холодных теснинах душа возвращается — меня озаряет вспышкой памяти, как ударом молнии. Это очень смешно — я хохочу.
— Ты не поверишь, Белый Лось!
Белый Лось неуверенно улыбается в ответ.
— Ты вернулся в срединный мир, Облако? Ух, я подумал, что Гнус натравил на тебя своих волков…
— Это Великий Дух подшутил надо мной, — говорю я, все еще смеясь. — У Гнуса не хватит силенок заставить волков из удела мертвых напасть на меня так издалека… Послушай, Белый Лось, это не злая, а очень смешная история. Я сейчас видел в снежном поле следы мягких лап — и пошел по следам. А они привели меня в дом белого человека! Я сам был белый человек — белее вареной куропатки — и смотрел на тебя из каменной норы, как сова глядит на свет. И моргал — вот так!
Я хлопаю заиндевевшими ресницами — и мой дорогой друг Белый Лось, мой защитник в срединном мире и побратим, наконец, тоже начинает смеяться.
— На каменную стену наклеена бумага, — продолжаю я, — а на бумаге висит плоская серебряная вода, как лед в замерзшем озерце. И я видел в этой воде отражение твоего лица — ты был похож на бобра, брат! Ты был почти совсем бобер, который услышал плеск весла каноэ — и страшно удивился.
— Сова и бобер! Какие мудрые звери в твоем глупом видении! — насмешливо говорит Белый Лось. — Ты вправду видел это или придумал для смеха? Чтобы я не беспокоился за тебя?
Я подхожу. На мне малица из белой замши, вышитая священными защитными знаками — красным бисером и красной шерстью. Мои косы покрылись изморозью; в них вплетены перья священного Ворона. У меня за плечом — мешок, я помню, что в мешке лежат мой одухотворенный семизвонный бубен, на ободе которого нарезаны имена моих покровителей, таловая колотушка и маленький, закупоренный и обвязанный пузырем горшочек с рыбьей кровью. Я вспомнил все: я — Облако, сын Высокой Скалы, шаман.
— Я видел наяву, — говорю я. — Ты знаешь, иногда я просто вижу.
— Ты — самый сильный шаман от верховья Черной реки до тальниковых отмелей, — говорит Белый Лось, гордо улыбаясь. — Кто еще может видеть другие места без песни и бубна? Ты прав, прихвостни Гнуса поджимают свои поганые хвосты, когда видят твоих друзей в трех мирах.
— Эта история — смешные пустяки, — говорю я.
— Девушка, которую ты вернул из мира теней — не пустяки.
Мы возвращаемся из стойбища по ту сторону ледяных холмов, стойбища наших северных соседей — айну. Девушка-невеста провалилась в полынью, от холода в ней загорелся жестокий огонь, пожирающий тело — я погасил жар песнями и умолил священного Ворона показать девушке дорогу из земли мертвых к родному дому. Мы с ней улетели вместе. Скелеты в нартах, запряженных дохлыми псами, не дождались ее души — я слышал раздраженное клацанье костей и унылый вой ветра в пустых грудных клетках, когда мертвые погоняли своих псов. На всякий случай, я задержался, чтобы пройти по следам их нарт до самого берега никогда не замерзающей Реки Снов — убедился, что скелеты пересели в каноэ и уплыли восвояси.
Мы с Белым Лосем уезжали из стойбища айну, когда девушка уже пила мясной отвар — на ее лицо вернулись живые краски. Ее жених подарил нам оленя; каменно-твердые куски туши привязаны к нарте, на них с интересом косятся собаки.
Ее жениху не придется вековать век в одиночестве или искать подругу за семь белых земель.
— Она красавица, — говорю я. — Ей рано умирать. Ее глаза блестят, как черная вода ручья среди белых снегов, а губы припухли, словно ягоды морошки… Я один пошел бы за ней в нижний мир, если бы Ворон не прилетел.
— Жалеешь, что не можешь взять жену? — спрашивает Белый Лось.
Я вздыхаю. Я жалею, что не могу коснуться женской груди и что никогда не танцевал с мужчинами рода танец Большой Охоты. Я жалею, что над моим левым соском нет шрама от священного ножа. С того года, который делает мальчика мужчиной, половина моего лица покрыта перьями татуировки — черной тенью Ворона: я вижу и слышу духов — врагов и хранителей рода. Мое тело — пристанище невидимых существ. Женщина, в которую я войду, может родить зверя или демона — поэтому я не смею думать о любви. Но я могу спасать людей, я могу находить пропажу и мирить спорщиков, я могу предотвратить голод и мор. Я должен стыдиться, что жалею о жизни простого человека — оттого молчу.
Белый Лось понимает меня. Он переводит разговор на другую тему.
— Надо идти, Облако. Хорошо бы добраться до стойбища затемно.
Черный лес кажется ближе, чем он есть; глухая тьма падает, как олений полог. Нам надо торопиться. Я поднимаю собак, они тыкаются веселыми носами в мои рукавицы. Псы сыты; айну дали им вяленой рыбы, но еще они глотали красный лед оленьей крови. «Хок, хок!» — кричит Белый Лось — собаки, крутя пушистыми хвостами, так легко сдвигают нарту, будто она сплетена из бересты…
В типи вспыхивает огонь — и начинает биться живое сердце дома.
Я скидываю рукавицы; мне хочется сунуть руки в пламя, как в воду — кажется, кровь в пальцах превратилась в острые льдинки. Белый Лось вешает на крючок медный чайник, набитый снегом.
— Хочешь вареного мяса? — говорю я и вытаскиваю из-под полости горшок. Пока нас не было, типи промерзла насквозь, не помог даже вал снега на пологе: отвар в горшке обмелел от холода, а куски оленины вмерзли в него, как валуны в оледенелую реку. Белый Лось улыбается.
— Я — великан Подопри-Небо, грызу камни, запиваю вьюгой…
Я разгребаю угли, ставлю горшок на камень очага. Белый Лось кладет на шкуру, присыпанную снегом, большой кусок мерзлой оленьей грудинки.