А так ли уж редко бывает, когда проходит год за годом, а ты, окруженный ежедневными делами, обязанностями, привычками, все откладываешь самое важное в надежде, что оно никуда не уйдет, что оно всегда под рукой. Привыкнув, ты уже наслаждаешься бесконечным откладыванием и... страшишься встречи с главным.
Можно годами откладывать встречу со старым другом, вспоминая о нем, лишь проезжая через его город...
Можно каждый день мысленно говорить с женщиной, исповедоваться перед ней и, зная, что расстались вы по глупости, откладывать и откладывать встречу. Постепенно эта женщина становится для тебя божеством, а встреча с ней – самым важным, что тебе предстоит сделать. А когда ты наконец решаешься, дверь тебе открывает чужой человек.
Можно годами мечтать о том, как ты поднимешь наконец ржавый занавес в душе и взглянешь вокруг свободно и раскованно, взглянешь своими глазами, а не глазами чужого тебе человека, в которого ты столько лет настойчиво и с чувством правоты превращал себя. И вряд ли утешит мысль о том, что не ты превращал, а тебя превращали! Ведь ты позволил это сделать с собой, наслаждался неуязвимостью и превосходством, которые давал взгляд на мир чужими глазами.
Конечно, ты можешь сослаться на обстоятельства, на них всегда можно сослаться, ты можешь оправдаться перед детьми и друзьями, потому что им нужна твоя правота. Но чем ты оправдаешься перед собой? Какой довод найдешь, чтобы оправдать годы угодничества? Ведь все это время ты произносил чужие слова, подсунутые на бумажке, ты их выкрикивал со страстью и убежденностью, прекрасно понимая, что их анонимность дает тебе силу, снимает ответственность – слова-то не твои, чужие...
А потом, однажды осенью, когда ночной дождь будет стучать в окно, а ветер будет раскачивать мокрые деревья, спохватишься, с ужасом посмотришь на свое помятое жизнью лицо и обнаружишь вдруг, что самого-то тебя в тебе и нет. Чужой и не очень-то хороший человек посмотрит на тебя из зеркала. А ты, ты рассосался в заготовленных кем-то мыслях, словах, поступках, которые тебе подсказали или до которых додумался сам, рассчитывая на благодарность. И холод охватит тебя, ты поймешь, что чувствуют приговоренные к смерти.
Что скажешь тогда этому человеку в зеркале? К тому времени ты разучишься думать и, как наркотика, будешь ждать, клянчить бумажку, где наперед расписано все, что тебе надлежит сказать и сделать. И времени на исправление не будет. А уйти из жизни – это не одно и то же, что сойти с трибуны, когда кончается твое время. И ты начинаешь жить судорожно и торопливо, комкая дни и месяцы, как комкают слова на трибуне, когда выходит время... А сходя со сцены жизни, ты можешь утешаться разве что овациями зала, стараясь не думать о том, что эти овации – лишь способ поторопить тебя...
И поймешь тогда, что встреча с самим собой так и не состоялась. Разминулся ты с самим собой, и дороги ваши давно идут в разные стороны.
ТОЖЕ ЧЕЛОВЕК. Виталий просыпался тяжело, долго ворочался, кряхтел и чувствовал себя некрасивым. Представляя свое опухшее лицо, сонные глаза, щетину на подбородке, он еще во сне недовольно морщился. В голову лезли раздражающие мысли о том, какое он слабое и никудышное существо и что должность у него в общем-то никудышная и что скорее всего он неудачник и никогда не будет жить так, как ему хочется.
Люди всегда видят в себе что-то хорошее, что отличает их от других и дает право на самоуважение. Виталию этого было мало. Лишь ощущая превосходство – должностное, административное, физическое – Виталий мог радоваться жизни. Он отлично чувствовал себя с людьми, которые были ниже его ростом, старше по возрасту, с подчиненными – машинистками, учетчиками, уборщицами. Заметно оживлялся и охотно шутил в обществе лысых, толстых, людей менее чем он образованных.
С начальством Виталий вел себя иначе – скромно и почтительно. И не потому, что боялся или хотел получить какую-то выгоду – нет. Он был уверен, что с начальством так и нужно себя вести, нужно оказывать ему мелкие услуги, забегать вперед, чтобы открыть дверь, предупредительно улыбаться при встрече, угощать, если подворачивается случай.
С людьми красивыми, сильными, ни в чем от него не зависящими Виталий тоже был до угодливости вежлив. И с такой же непосредственностью требовал преклонения перед собой.
Еще вечером, присмотревшись к соседям по купе, Виталий пришел к выводу, что церемониться с ними нечего и сразу надо дать всем понять, что под первым номером здесь проходит только он. Не открывая глаз, Виталий прислушался.
– Разве это буран, – пренебрежительно говорил Арнаутов. – Вы не видели бурана в пятьдесят седьмом году! О! – Он восторженно причмокнул, будто буран пятьдесят седьмого года был свидетельством его собственной силы и удали в то время. – Я вот что скажу вам... От нашего дома осталась на поверхности одна скворечня, прибитая к крыше. Приезжаю из командировки – нет дома! Только по скворечне и нашел. А возле трубы соседнего дома стоит мой знакомый пес и, извините, подняв ногу, делает свое черное дело...
– Какая, в конце концов, разница – сильный это буран или не очень, – сказал Алик. – Как бы там ни было, мы засели, и надолго.
– К вечеру отроют, – успокоил его Грачев.
– Я и сам знаю, что к вечеру, только вот если бы ты сказал – какого числа это будет...
– А знаете, молодые люди, – сказал Арнаутов, – я даже доволен, что все так получилось... Посидим, отдохнем, языки почешем. Командировочные идут...
– Пенсия идет, – подал голос Виталий.
– К вашему сведению, молодой человек, – сказал Арнаутов с достоинством, – у меня уже два года в кармане пенсионная книжка лежит. Да. Если, конечно, вы что-то понимаете в этих вещах.
– Что же ты сидишь здесь?! – изумился Виталий.
– Где это здесь? В поезде?
– Нет, на Острове.
– О-о! – протянул старик многозначительно и обвел всех взглядом, будто призывая в свидетели. – Вы видите, с кем я разговариваю?
– Со мной ты, батя, разговариваешь.
– Я разговариваю с пассажиром, – медленно проговорил Арнаутов, и в его голосе прозвучало презрение.
– От пассажира слышу! – ответил Виталий бойко, но настороженно, не сообразив сразу, что старик имеет в виду.
– Хе! А вот я как раз и не пассажир. К вашему сведению, я всех островитян делю на экипаж и пассажиров. Да. Остров – это корабль. Здесь есть экипаж, который работает по нескольку смен без роздыха, а если непогода, так вообще... И есть пассажиры. Они отлеживаются в теплых каютах и меняются каждый рейс, другими словами – каждый сезон. Больше одной зимы не выдерживают. Так вот, этот молодой человек – из пассажиров. А я, к вашему сведению, из экипажа.
– Не знаю, батя, из экипажа ты или из бельэтажа, а вот только умотаешь ты отсюда еще раньше меня. Это уж точно.
Старик быстро взглянул на Виталия и опустил голову. Он помолчал, потом заговорил как-то тихо, неохотно, будто нарушая обет молчания.
– Нет... К вашему сведению, мне отсюда не уехать... Слишком долго я был здесь. Все эти Сочи, Гагры, Крымы – не для меня. Делать мне там нечего – это одно, да и помру я там. Не климат. Старикам нельзя менять место жительства. У меня вот в Ростове дом двухэтажный, между прочим, машина, сад яблоневый... Не скажу, чтоб все это легко досталось, но все ж досталось. И зря. И что интересно, обиды даже нет. Вроде меня это не касается. А ведь сколько лет думал – вот в Ростов поеду, вот еще год, и в Ростов поеду... Все откладывал... А сейчас понял – ведь и не хотелось в Ростов-то...
– Скажу тебе, батя, народную мудрость, – Виталий тонко улыбнулся. – Год за годом идет – время катится, кто не блудит, не пьет – ох, спохватится! – И он засмеялся громко, с наслаждением.
НИЧЕГО СТРАШНОГО. Сквозь занесенное снегом задернутое клеенчатой шторой окно свет не проникал, и Таня проснулась поздно, когда весь состав уже узнал об остановке и смирился с ней, а многие даже почувствовали своеобразную прелесть такого положения. Таня некоторое время лежала, глядя в темноту, потом наугад протянула руку и тронула Бориса.
– Спишь?
– Нет, – сдержанно ответил Борис.
– Сядь ко мне.
Таня взяла его за руку, протянула ее к себе под рубашку и положила на твердый горячий живот...
– Слышишь? – спросила она шепотом. – Вот сейчас... Слышишь?! Торопится.
Борис ощупал под рукой настойчивые и судорожные толчки, и страх все больше охватывал его.
– Послушай, – сказал он, – Таня... А врач... Она наверняка сказала, что через неделю?
– Разве можно сказать наверняка... Она и себе не могла бы точно определить.
– А вот если... начнется, ты можешь сдержаться, ну... чтобы оттянуть или задержать?
– Боря, ты иногда говоришь такие вещи, будто тебе завтра первый раз в первый класс.
– Я где-то читал, что гипнозом удалось задержать роды...
– А зачем их задерживать? – насторожилась Таня.
– Да я так, просто...
– Пусти, я встану.