ЧТО-ТО СЛУЧИЛОСЬ... Кравец тяжело поднялся с дивана, покряхтел и, подойдя к окну, уперся тяжелым морщинистым лбом в холодное стекло. Он долго смотрел на плавающие в снегу фонари, на размытые пятна окон, на медленно передвигающиеся по улице огни тягача. Стекло приятно охлаждало лоб, и Кравец прикрыл глаза. Порывы ветра по ту сторону окна, весь этот вой и грохот создавали чувство безопасности. Где-то люди пробирались домой, где-то мерзли шоферы в своих не очень-то утепленных машинах, прятались за торосы застигнутые врасплох рыболовы...
Кравец на какую-то секунду представил себя там, за окном, беспомощно барахтающимся в снегу и зябко поежился. Он плотно задернул шторы, будто отгораживаясь от бурана, и снова сел, опустив руки между колен.
– Ну? Ты долго убиваться-то будешь? – спросила жена. Она все это время стояла в дверях и терпеливо ждала, пока он взглянет на нее. Старик вскинул клочковатые брови, и на мгновение под ними сверкнули маленькие синие глазки.
– Ну? – снова сказала она. – Ничего же не случилось! Не случилось ведь!
– Может, случилось, а может, и нет, – голос у Кравца был низкий, со слабой хрипотцой.
– Нельзя же быть такой тряпкой! Нельзя ведь!
– Ух, – усмехнулся Кравец. – Когда-то надо ею стать, тряпкой-то... У меня это получилось сегодня.
– Перестань. Это от погоды. Буран, упало давление... У тебя уже было такое.
– Было-было, – скороговоркой пробормотал он, словно успокаивая жену. – А может, и не было... Кто его знает, – Кравец с усилием поднял голову, вскинул брови, и где-то там, в глубине, она опять увидела его глаза. – Каждый раз это бывает по-разному... Раньше я бесился, бежал куда-то... А теперь прошло... Все это ни к чему. Бесполезно.
– Может, ты просто устал? – Жена пыталась, если не успокоить, то хоть как-то расшевелить его.
– Возможно, – протянул он безразлично. – Мне уже не хочется...
– Чего не хочется?
– Все зависит от того, как повезет, а остальное... – он махнул рукой, – остальное так...
– Брось говорить глупости. Возьми себя в руки.
– Я возьму или меня возьмут... Так ли уж это важно теперь... Главное, что я буду в руках.
– Да можешь ты сказать наконец, что произошло?! – Жена подошла к нему и села рядом.
– Понимаешь... Мне лучше уехать. Хоть на неделю.
– Куда?! Ты посмотри, что делается на дворе!
– Вот и хорошо, – сказал он спокойно.
– Что же тут хорошего?! Раздевайся и ложись. Никуда я тебя не пущу. Тебе нужно выспаться. А утром поговорим.
– Х-х, утром... Нет, – проговорил он тихо, и она сразу поняла, что в этом негромком, протяжном «нет» завязнут все ее доводы и уговоры. Он уже произнес слово «уехать», и теперь его не остановить. – Нет, – повторил он громче и тверже. – Тот чемоданчик ты не трогала?
– Да я год к нему не притрагивалась.
– Год... Пора и честь знать.
– О боже! Забраться в такую глушь, в такую дыру! И зря.
– Хватит, – сказал Кравец. – Не такая уж это глушь. Областной центр все-таки. То ли еще будет... Который час?
– Девять.
– Успею.
Жена сидела растерянная и подавленная, с пустыми глазами, постепенно набухавшими слезами. Руки бессильно лежали на подоле, между некрасиво расставленными ногами. Она опустила голову, и ее старое лицо свесилось вниз. Обвисли губы, щеки, набрякли глаза. Слезы капали с них, не касаясь щек.
Через пять минут Кравец стоял одетый, с небольшим чемоданчиком в руке, и от всей его маленькой корявенькой фигуры веяло решимостью. Жена подошла к нему, постояла, не поднимая головы, потом, будто через силу, посмотрела на мужа.
– Видишь ли, – сказал Кравец, – он узнал меня.
– Кто?
– Он все время встречается мне... И смотрит, смотрит. То на улице, то в магазине, вчера возле нашей конторы топтался... Если все будет в порядке, я через неделю вернусь. В крайнем случае дней через десять.
– Но какой смысл ехать, если он узнал тебя? Ведь тогда тебе и возвращаться нельзя...
– Э-э, – протянул Кравец многозначительно. И ушел, ничего больше не прибавив.
Жена постояла еще немного, медленно опустилась на ящик с сапожными щетками и, уткнувшись лицом в полы своего пальто, заплакала, уже не сдерживаясь.
ВОДКА В ПОЛОВИНЕ ДЕВЯТОГО. Дверь гастронома открывалась не полностью – приходилось прилагать усилие, чтобы сдавить нападавший снег и протиснуться в узкую высокую щель. Гена подпер дверь ногой и, протолкнув перед собой чемодан, проскочил внутрь. Дверь тут же бросилась за ним, с размаху ударилась о порог и задергалась на петлях, будто от злости.
Поставив чемодан на усыпанный мокрыми опилками пол и сняв шапку, Гена вытер лицо теплым нутром.
Покупателей было немного, все они торопились побыстрее уйти. На Гену никто не обращал внимания. Это приободрило его. Он подошел к гастрономическому отделу, подождал, пока отойдет от прилавка женщина, пока поболтает с подружкой продавщица – он боялся рассердить ее.
– Девушка, – наконец, сказал он, чувствуя, что уже в самом обращении есть комплимент, – мне бы водки купить, а?
– Чего?
– Водочки, девушка...
– До восьми водка. Уже кладовку заперли.
– Как же быть, девушка, ведь не знал я, у нас такого порядка нет, а, девушка?
– Приходи утром... Если нас не занесет к тому времени.
– Не, мне на поезд надо.
– Езжай трезвым. Запрещено продавать водку в такой буран.
– Так не себе ведь беру!
Но продавщице уже наскучил разговор, и она отвернулась. Гена потоптался, окинул взглядом пустые полки, на которых еще недавно стояла водка, снова попытался что-то объяснить.
– Мне нужен заведующий, – строго сказал Гена. – Позовите его, пожалуйста.
– Во-во, ему только тебя не хватало... Весь день страдал наш заведующий и не знал, отчего... Оказывается, тебя дожидался.
– Где его кабинет?
– А неприемный день сегодня, понял?
– Это почему?
– Нездоровится нашему заведующему, – и обе девушки, не сговариваясь, засмеялись весело, но опасливо.
– И что же болит у него? – спросил Гена.
– Вот уж не знаю, что в таких случаях болит... У кого что – голова, печенка, селезенка... У некоторых совесть начинает пошаливать. У тебя вот, к примеру, что болит?
– Язык во всяком случае не болит. Где заведующий?
– А вон, за спиной дверь... Зальют глаза и не видят ничего... Только не вздумай заведующим его назвать... Директор он.
Директор сидел, положив руки на стол, и с грустью смотрел куда-то в пространство. Гена сразу узнал эту грусть, эту задумчивость и проникся уважением к пожилому плотному человеку.
– Ну? – сказал директор. – Чего тебе? За водкой пришел?
– Как вы сразу... Я даже подготовиться не успел.
– А нечего готовиться. Не ты первый, не ты последний. Не дам.
– Нет, товарищ директор, вы послу...
– Сказал: не дам, и – кончен разговор.
– Уезжаю я сегодня, нельзя же без водки возвращаться... За ней и приехал в Южный. Бригада послала.
– Это как бригада? – В глазах директора шевельнулся интерес.
– Да так, просто... Собрали деньги на командировочные расходы, прибавили суточные, дорожные...
– А с работой как же?
– Отмечают за меня ребята в табеле, работают за меня, – Гена понял, что дело малость сдвинулось. – Когда на работе кого-то нет, план всегда выполняется – ответственность. Понимаете, водка у нас в поселке кончилась, дороги замело, подвезут не скоро...
– Сколько тебе?
– Три ящика.
– Ты что, с машиной?
– Нет, сам. С собой унесу.
– Три ящика унесешь?!
– В чемодане. Посуду, правда, могу вам оставить... В знак благодарности.
Директор уставился на чемодан долгим задумчивым взглядом и, кажется, совсем забыл и Гену, и его просьбу. Через минуту он часто заморгал, посмотрел на Гену и поднялся.
– Пошли.
В коридоре они протиснулись между ящиками и оказались в подсобке. Здесь пахло копчеными балыками, селедкой, мокрыми опилками, было тесно и сыро. Гена с удивлением осматривался по сторонам, первый раз видя кухню того зеркального великолепия, которое сверкало по ту сторону перегородки. И даже девушки-продавцы, входя сюда, как-то тускнели и блекли. Как если бы актер с залитой прожекторами сцены прошел за кулисы.
Больше всего Гену поразили ящики с водкой. До сих пор он никогда не видел ее в таком количестве. Им овладело радостное чувство узнавания. По уголку этикетки, форме и цвету бутылки, по виду пробки, цвету самой водки он как бы прочитывал знакомые названия, и в душу его широким светлым потоком лился восторг.
Белая этикетка, золотая вязь надписи наискосок, слабый рисунок высотного здания – конечно, «Столичная». Сколько на свете зеленых оттенков, но колорит «Московской» невозможно спутать ни с чем. Четкий шрифт на бутылке со спиртом – грубый и простой, как сам спирт. Но изысканные буквы «Кристалла» ничем не напоминали сам напиток – жесткий и обжигающий. А вот два небрежно брошенные на рисунок перца... Господи! «Перцовка»! А вот тот же рисунок, но в каком-то другом, чужом колорите – тоже «Перцовка», но уже тридцатиградусная. Славянскую вязь «Старки» на черном фоне в полумраке подсобки прочесть было невозможно, да и зачем? Спеша за директором, Гена уголком глаза заметил кончик хвоста вздыбившегося быка, и сердце его легонько дрогнуло – «Зверобой». А потом мелькнул еще один ящик, и Гена, не успев даже разглядеть этикетки, понял – в магазине есть «Петровская». Протискиваясь между ящиками, он улыбался все шире, радостней, предчувствуя, как будет угощать ребят, как, перевирая и размахивая руками, расскажет об этом своем посещении. Он уже знал наверняка, что навсегда запомнит этот случай, как запомнил единственное свое посещение церкви в Харькове, где он был как-то проездом.